Рабство и англо-американский капитализм. Возврат к теме

Print PDF

Гэвин Райт

Резюме. Британские и американские дебаты о взаимосвязи между рабством и экономическим ростом обычно почти не пересекаются. В данной статье предпринята попытка интеллектуального арбитража, путем объединения этих двух исследовательских нарративов.

В статье вновь рассмотрена вторая часть “тезиса Уильямса”, которую почему-то забывают: рабство и работорговля, некогда жизненно важные для расширения британской промышленности и торговли [первая часть тезиса], к девятнадцатому веку были больше не важны [вторая часть]. В отличие от недавних работ, с утверждениями о ключевой роли рабства в экономическом развитии США, в статье показано, что вторая часть тезиса Уильямса верна и для американской экономики XIX века.

Хлопок, как товар, отличался от сахара, не требовал больших капиталовложений и его могли с прибылью выращивать в любых размерах, в регионах со свободным фермерством, без рабовладения. Дешевый хлопок, несомненно, сыграл важную роль в росте текстильной промышленности. Но дешевый хлопок не требовал рабства. Лучшее доказательство тому — эмпирика. Спустя двадцать лет после войны, упразднения рабства и реконструкции, цены на хлопок вернулись к довоенному уровню.

И в Америке, и в Британии анти-рабовладельческие настроения возобладали не из-за ожиданий значимых экономических выгод, а потому, что основные группы экономических интересов согласились с отменой рабства. Потому, что больше не считали рабство необходимым¹.

***

Взаимосвязь между рабством и Промышленной революцией — предмет одного из старейших споров в английской экономической истории. С американской стороны шли похожие дебаты о рабстве и экономическом развитии. Спорящие в Америке сперва уделяли много внимания вопросу прибыльности рабства, затем в литературе перешли к изучению вопросов эффективности и производительности рабского труда. А в последнее время исследователей и общественность всё больше интересует значимость рабства для американского экономического развития².

Примечательно, что эти два национальных историографических диспута ранее почти не пересекались, за значимым исключением — трудом “Империя хлопка” Беккерта. В книге Беккерт попробовал взаимоувязать технологическую революцию в хлопчатобумажной промышленности с эксплуатацией рабов на хлопковых полях американского Юга³.

В статье я попытался провести интеллектуальный арбитраж, объединив два исторических нарратива, американский и английский. Объединение, однако, получилось не совсем гладким. Вспомним Уильямса [выдающийся экономический историк, отсылки на труды которого еще не раз встретим в статье]. Уильямс утверждал, что работорговля и торговля, взращенная на инвестициях из прибыли работорговцев, стали существенными компонентами развития Промышленной революции в XVIII веке. Но Уильямс утверждал также, что британское промышленное развитие,

“[когда-то] стимулируемое меркантилизмом, позже и переросло меркантилизм, и разрушило его”⁴.

[классический случай диалектики развития движимого противоречиями, в нашем случае свободным и рабским трудом, равно важными для системы и несовместными одновременно, т.е. единства и борьбы противоположностей, устанавливаемого объективно, на основе данных, и следующего отсюда отрицания отрицания, обнаруживаемого тем же способом в реальности и не менее объективного. Прим.публикатора]

В диссертации, ставшей прелюдией к знаменитой монографии, Уильямс высказался еще определеннее:

“колоссальное расширение британской промышленности и торговли сопровождалось падением значимости колоний, бывших некогда жемчужинами империи”⁵.

А отмена рабства стала возможна и допустима в XIX веке потому, что рабство и работорговля уже не были

“жизненно важными опорами, стимулирующими рост британской промышленности”⁶.

Уильямс прав. После 1815 года британские промышленные товары нашли себе новые международные рынки, которые не требовали колониальных покупателей, защиты морских путей или рабства. Международная торговля стала безопаснее и дешевле: снизились ставки фрахта, развилась международная финансовая инфраструктура. Нет нужды ни прославлять идеологию свободной торговли, ни отрицать роль империализма, чтобы признать, что мировая экономика, возникшая после 1815 года, в корне отличалась от своей предшественницы в XVIII веке.

В данной статье выдвинут и по возможности обоснован тезис, что эта поистине революционная перестройка с одинаковой силой повлияла и на американскую и британскую экономику.

Ученые, известные как “новые историки капитализма” (New History of Capitalism, далее NHC), решили бросить вызов существующей академической традиции и её интерпретациям⁷. По утверждениям приверженцев NHC рабство, особенно выращиваемый рабами хлопок, надо считать ключевым фактором развития экономики США в девятнадцатом веке. Как пишет Бекерт:

“на спине хлопка, а, следовательно, и на спинах рабов, американская экономика вознеслась к своему международному значению”⁸.

У Баптиста схожие воззрения: “хлопок подстегнул экономическое развитие США. Это был тот тип экспансии, который позволил молодой стране вырасти из узкого прибрежного колониального пояса в огромную, мощную нацию с самой быстрорастущей экономикой в мире”⁹. В общем, историки NHC берут первую часть тезиса Уильямса и переносят её из меркантилистского восемнадцатого века в индустриализирующуюся экономику века девятнадцатого.

Но этот “перенос” ошибочен и не учитывает, как сильно изменились времена. Атлантическая экономика XVIII века развивалась за счет сахара, квинтэссенции рабовладельческой культуры. Хлопок, напротив, не требовал больших капиталовложений в основной капитал. Хлопок могли эффективно выращивать почти в любых объемах и количестве во многих регионах, используя свободный фермерский труд, без рабства. Причем первые хлопковые фермеры на материке, плантаторы, использовали рабский труд не из-за его высокой производительности, а потому, что они уже владели рабами. А хлопок для них стал лишь прибыльной альтернативой табаку, индиго и другим культурам с падающей доходностью. Для экономики американского Юга XIX века рабство, по сути, можно считать “предсуществующим”, предзаданным условием.

Без сомнений, американский хлопок, как экономическое явление, поднялся именно “на спинах рабов” (on the backs of slaves). Не найдется ни одного клиометрического контраргумента против этого жестокого исторического факта. Сомнения вызывают утверждения историков NHC о фундаментальности фактора, что сложившаяся жуткая система — это результат скоординированных усилий и “служанка” долгосрочным интересам текстильных производителей в Ланкашире и Новой Англии.

Подобные утверждения, к слову, не новы, многие из современников разделяли подобные воззрения о влиянии англичан.

В статье я берусь доказать, что рабовладельческий Юг не лучшим образом справлялся с ролью мирового поставщика хлопка, по трем различным, пусть и связанным причинам. Во-первых, элиты Юга согласились с запретом работорговли, в 1807 году, но провалили задачу привлечь в регион свободный труд, что сделало предложение рабочей силы на Юге неэластичным. Во-вторых, рабовладельцы долго пренебрегали инвестициями в транспортную инфраструктуру. Тем самым в оборот не ввели крупные участки, пригодные для выращивания хлопка, а капитал остался недоиспользованным. И в-третьих, из-за неэластичного предложения и фиксированной стоимости рабов, с 1807 года, даже крупные плантации перешли на продовольственное самообеспечение, тем самым ограничив возможности рыночной специализации региона.

Невысокая эффективность в предложении хлопка повлияла на экономическое развитие США. Рабовладельческий Юг становился регионом, все более изолированным от национального развития, от эффективных рыночных решений и процессов, вырабатываемых компаниями из свободных штатов, фермерами и промышленниками. К концу межвоенного периода рабовладельческие штаты, по сути, превратились в препятствие для экономического роста — роста, в котором был заинтересован крупный капитал, промышленники и финансисты.

Можно ли тогда утверждать, что и британские, и американские выгодополучатели рабства потеряли значимость и могущество потому, что изжили свою экономическую полезность? В исторической политэкономии редко можно дать категоричные и однозначные ответы. У нас мало свидетельств, что именно перспективы будущих экономических выгод — и действия будущих выгодополучателей — стали причиной исторического подъема анти-рабовладельческих настроений. Но по обе стороны Атлантики “выразители” основных экономических интересов согласились с упразднением рабства, поскольку больше не считали его необходимым для своих политических или экономических целей.

Далее, в статье — в первом разделе рассмотрим современные научные представления о важности торговли на дальние расстояния для британских промышленников XVIII века. Во втором разделе — покажем, что в этой растущей сети связанных между собой удаленных рынков доминировали работорговля и торговля “продуктами” рабского труда. В первую очередь таким продуктом был сахар. Отдельно рассмотрим утверждение, что рост урожаев и распространение сахарных плантаций не состоялось бы — или процесс растянулся бы надолго — при наличии свободного труда на плантациях. Сложившаяся структура мировой торговли в третьем разделе противопоставляется новой структуре, возникшей после 1815 года. В новом мироустройстве британские компании продавали свои товары на различных растущих рынках по всему миру, а колонии потеряли свою первостепенную значимость. Затем, в четвертом разделе, обратимся к Северной Америке, посмотрим на рост урожаев хлопка и факторы, обусловившие рост. Отдельно разберем утверждение, что связь рабства и хлопка — это, скорее, историческая данность, и причину этой связи не стоит искать в неких технологических или экономических механизмах. Несмотря на высокую прибыльность хлопка, южные штаты показывали невысокую эффективность, как поставщики хлопка, в сравнении с альтернативой — малыми семейными фермами со свободным трудом. При этом Юг, в сопоставлении его со всей национальной экономикой, не был ни ключевым, ни даже очень значимым фактором экономического развития США.

Но прежде чем начать наше подробное обсуждение, целесообразно выбрать и объяснить несколько ориентиров. Во-первых, стоит прояснить терминологию. Ранее, я, как исследователь, никогда не пытался выражать, воплощать, давать определение таким понятиям, как “капитализм”. Я не рассматривал подобные явления, как исторические акторы. Название статьи, на самом деле, не означает, что я отклонился от своей практики. Здесь “капитализм”, как термин, служит полезным сокращением для обозначения рыночных сил и политического давления со стороны могущественных экономических интересов. Поскольку термин получил широкое распространение, при обсуждении затрагиваемых мною исторических вопросов, я решил использовать его. Для удобства.

Во-вторых, хотя настоящее исследование и черпает вдохновение в трудах Уильямса, в статье нет задачи точно определить знаменитый “тезиса Уильямса”. Нет задачи и точно измерить его, выяснить, истинный ли он, или ложный. В конце концов, Уильямс был исследователем, поэтому “Капитализм и рабство” не стоит рассматривать как священный текст, которому следует поклоняться или отрекаться, как от ереси. “Капитализм и рабство” — продукт своего времени и хороший мотиватор для современных поколений историков. Мотиватор изучать летопись истории с помощью наших собственных инструментов, не только трудов прошлого.

В-третьих, утверждения в статье не являются попыткой подменить материалистическую интерпретацию рабства некой альтернативой, подчеркивающей роль идей и гуманизма, их первостепенную значимость для сокрушения рабства и работорговли. Идеи имели значение, безусловно, но даже они не были свободны от вопросов экономического развития. Даже самым добродетельным аболиционистам приходилось участвовать в материалистических спорах и опровергать утверждения, что прекращение работорговли обернется катастрофой для экономики. У. Харлоу, научный руководитель диссертации Уильямса, призывая своего ученика подчеркнуть гуманитарную составляющую упразднения рабства, также высказывался, что

“могли ли гуманитарии добиться своего, если бы нацию убедили в том, что это действие [отмена рабства] искалечит национальную экономику — это, конечно, вопрос”¹⁰.

Сам Уильямс, не отрицая, что аболиционистами двигало сострадание, пришел к следующему выводу:

“даже великие массовые движения, а движение против рабства было одним из величайших средь них, демонстрируют любопытное родство с процессом возникновения и развития новых экономических интересов, необходимостью разрушения старых”¹¹.

“Любопытное родство” оставляет нам пространство для маневра, при изучении и определении границы между материальными интересами и социальными сдвигами.

[Демонстрируют они, собственно, правоту марксизма: общественное бытие определяет общественное сознание. Прежде чем «проникать» в массы и стать материальной силой, идеи «производятся» интеллектуалами, развиваются продолжателями, излагаются эпигонами и пр. не абы как и когда, а именно в связи с общественной необходимостью. Когда она уже есть, но люди ещё не осознали этого, появляются те, кто идею сформулирует, изложит умно и привлекательно, победит в дискуссии сторонников противоположных идей, разовьёт для практического применения.

Все эти аспекты «эйдетического метаболизма», формирующие историю данной идеи как историю происходящей вокруг неё борьбы и развития, одновременно стимулируют её проникновения в массы, по мере которого появляются новые и новые интеллектуалы, готовые её развивать дальше. Круг замыкается, «продолжение» и развитие идеи, побеждающей оппонентов в конкурентной борьбе, делается самоподдерживающимся и расширяющимся процессом.

Без этого она «материальной силой» не станет, одних только желающих реализовать идею недостаточно, надо и развивать её сообразно происходящим изменениям мира и человека. Как говорил известный историк-марксист Л.И.Рейснер, идеи — как капитал, который может быть удачно «вложен», а может быть и промотан. Материальная необходимость, устанавливаемая марксизмом, влияет на наше сознание не «автоматически» и напрямую, но через жизни конкретных людей, по разным причинам и в разных обстоятельствах, но выбравших посвятить жизнь развитию и распространению именно этой идеи.

Без этого выбора она остаётся чисто потенциальной возможностью, исчезающей, чтоб смениться преемственно следующими из неё, но другими, когда общественное развитий «минует» данный этап, как поезд проскочит стрелку. Поэтому важно не упустит момент неустойчивости, когда общество изменяемо идейной борьбой (энгельсовский «прыжок из царства необходимости в царство свободы»), уже имея заранее и идеи, и кадры интеллектуалов, способные выполнить вышеописанную работу.

Поэтому революции не случаются без 30-50-70 лет предшествующей духовной работы, т.е. Просвещения, одного только гнёта и бедствий, с неспособностью правящих классов здесь недостаточно, а родившие их противоречия исторического развития появляются сильно раньше тех трудностей, которые здесь и сейчас побуждают людей делаться революционерами.

Чем полезно подобное представление об «эйдетическом метаболизме» как производстве идей и одновременно «производстве человека»: их автора, продолжателя и распространителя? Оно устраняет бывший доселе в марксизме и неустранимый зазор между закономерностями «макроуровня», экономическими и социальными, определяющими поведение больших масс людей статистически, и выбором отдельных людей на основе их ценностей, побуждений и принципов в проблемных ситуациях революции и реакции. Выбор всегда имеет достаточные основания, у каждого личные и несводимые тривиальным образом  к фактором первого типа (та самая «роль личности в истории»). Хотя историческое развитие закономерно и предсказуемо, устойчивая жизнь общества, а тем более позитивные изменения не происходят «автоматически», нужны люди для которых общественное выше личного.

Даже при капитализме, основанном на индивидуализме и максимизации прибыли, ничего не получится без честных чиновников, журналистов — «разгребателей грязи», энтузиастов борьбы с мошенниками и просветителей, дающих новые измерения качества продукции потребителям, и других бескорыстных энтузиастов. Без них общество будет стагнировать или деградировать и наоборот – влияя на их «производство», общество «берёт в свои руки» собственную эволюцию.

«Эйдетический метаболизм» создаёт «переходник» между первыми и вторыми, причём «устроенный» по образу первых (марксизма «вообще») — индивидуальные траектории и биографии включены в статистический процесс конкуренции и отбора, управляемый стохастическими регуляторами. К слову, таким же способом эволюционная эмистемология интерпретирует усилия и решения личностей, действующих в рамках истории науки. Прим.публикатора]

I. Мировая торговля и Промышленная революция

В этом разделе кратко изложим совокупность мыслей и свидетельств об извечном вопросе взаимосвязи между торговлей на дальние расстояния и Промышленной революцией. В качестве жеста благоразумия не будем упоминать термин “консенсус”, при изложении совокупности.

Иникори описывает, как изменялись взгляды на торговлю и Промышленную революцию в течение более чем двух столетий. Изменения во взглядах чем-то похожи на колебания маятника, поэтому, возможно, вскоре мы увидим очередное “движение”¹². Тем не менее. Исследования последних 30 лет убедительно подтверждают идею, что отдаленные рынки имели решающее значение для зарождения промышленности и новых технологий Британии XVIII века. Возможно, отсчет для этого тридцатилетнего движения маятника надо вести от эссе О’Брайена и Энгермана за 1991-й год. В эссе авторы обратили внимание научного сообщества на любопытное статистическое искажение:

“стоимость продукции, произведенной в каком-либо секторе экономики, если выразить её в процентах от совокупной стоимости всего, произведенного в экономике — кажется показателем, будто специально рассчитанным на то, чтобы создавать впечатление незначительности этого сектора и его продукции”¹³.

Если, как настаивают авторы, обратиться к другим метрикам, посмотреть на соотношение разных товаров в британском экспорте, мы обнаружим, что

“примерно 95% прироста товарного экспорта [с 1700-1701 по 1772-1773] отправили и продали на имперских рынках (преимущественно в Северной Америке и в Вест-Индии), что объясняет и значение морской военной мощи, и имперские связи, и рабство и меркантилистскую политику регуляторов, по продаже продукции британских мануфактур за границу”¹⁴.

Элтис вместе с Энгерманом чуть позже поставили под сомнение подобную трактовку. Ведь и работорговлю можно считать относительно небольшой — “живой товар” составлял менее 3% тоннажа британских морских перевозок за период — и сахар не то, чтобы активно использовали в промышленности¹⁵. Но всё же, торговля на дальние расстояния, взятая в совокупности, была и крупной, и динамично расширяющейся, она росла вдвое быстрее, чем национальный доход. Поэтому сложно не согласиться с Финдли и О’Рурком:

“колониальная торговля, несомненно, была главной движущей силой экономического роста Великобритании”¹⁶.

Для британских текстильных промышленников удаленные рынки обладали особой значимостью. И, как следствие, особой значимостью они обладали и для хода всей Промышленной революции, ведь “не по времени развитая механизация” в текстильной отрасли стала одним из основных технологических достижений XVIII века. Описание того, как это работало, можно найти у Иникори — процесс импортозамещения и реэкспорта порождал, как кульминацию, спрос на новые технологии в отрасли. Отсюда и проистекает важность удаленных рынков — до появления железных дорог внутренний рынок был недостаточно интегрирован, чтобы создать достаточно спроса.

Иникори, ссылаясь на труды “новой теории роста” (new growth theory), подчеркивает связь между расширением экспорта и техническим прогрессом. Например, один из ранних технологических прорывов в хлопчатобумажной отрасли, вальцовую прядильную машину, запатентованная в 1738 году Полом и Уайтом, создали, как ответ на конкуренцию с азиатскими товарами на западноафриканском рынке. Соперничество между английскими и индийскими хлопчатобумажными товарами продолжалось на протяжении всего столетия, а главный рубеж противостояния приходился на африканский рынок¹⁷.

Бродберри и Гупта тоже обращают внимание на постоянный поиск в индустрии трудосберегающих технологий, которым где вторит, а где “оппонирует” О’Брайен — основные производственные проблемы того времени, по О’Брайену, это нехватка квалифицированных кадров и невысокое качество продукции¹⁸. Видимо, в обоих случаях международная конкуренция порождала давление на рынок и поиск решений дальнейшей механизации труда. В 2009 году Риелло довольно метко резюмировал:

“хлопок стал международным товаром не потому, что его производство механизировали и индустриализировали; напротив, хлопок стал механизированным и индустриализированным товаром потому, что стал глобальным”¹⁹.

Избегая явного одобрения формулировок Иникори, ведущие экономисты вскоре стали повторять аналогичные тезисы, связывая рост масштабов рынков с торговлей, благоприятствующей инновациям и создающей инновационную среду²⁰. Среди экономических историков укоренились схожие воззрения, в подробных работах, описывающих переход от инновация по Смиту, в середине XVIII века, в продуктах и маркетинге, к инновациям по Шумпетеру, в 1780-1790-х годах. Причем переход, зачастую, осуществляли представители одних и тех же отраслей промышленности и даже одни и те же предприниматели²¹.

Последствия расширения торговли преобразовали и то, что можно назвать экономической инфраструктурой. В портовых городах торговля дала мощный стимул создавать разнообразную экономическую активность. Торговля породила новую экономическую активность и в Лондоне²². Прайс и Клеменс подчеркивают рост “эффективности” морских перевозок в XVIII веке, причем в первую очередь не за счет технологии, а в результате улучшения экономической организации и снижения рисков, что, по словам авторов, подобно “революции [в экономии от] масштаба” (revolution of scale)²³.

Прайс также выполнил отдельное исследование организации коммерции того времени, и, по результатам исследования, наиболее яркой и отличительной особенностью британской коммерции стало предоставление “длинных” кредитов, экспортерам, от владельцев складов (warehousemen) и оптовых закупщиков-торговцев. И это тоже инновационное новшество, порожденное масштабами торговли — “жизнеспособность” торговых экспортных контрактов, вся торговля с отдаленными рынками зависела от длительности кредитов. Которые не предоставляли бы без масштабной и выгодной торговли на дальние расстояния²⁴. К 1800 году хлопчатобумажная промышленность достигла масштабов, достаточных для постоянного спроса на труд и продукцию производителей машин, чьи постоянные инновации и маркетинговые усилия способствовали распространению технологий по всему миру в XIX веке²⁵.

К 2014 году трансформация мнения экспертного сообщества казалась почти полной. В сборнике эссе, изданном по результатам конференции о наследии освобождения, редакторы писали, как представленные эссе

“консолидируют принятие тезиса Уильямса о том, что рабство было сущностно важным для взлета британской индустриализации … [Эссе Хадсона] знаменует собой включение тезиса Уильямса/Иникори в научный мейнстрим истории Промышленной революции”²⁶.

Сам Хадсон также обращает внимание читателей на “исключительное значение работорговли и векселей, созданных для неё и с прибылей от неё, для интеграции Лондонского и провинциального денежных рынков. Без таковой интеграции основные регионы промышленного производства в годы Промышленной революции вполне могли бы оказаться в тупике, без дальнейшего развития”²⁷.

По Хадсону, Атлантическая торговля вообще, и работорговля, в особенности, отличались “особенным преобладанием векселей” (peculiarly bill dominated), и это тесная взаимосвязь, внешней торговли и финансов, затем распространилась и на внутреннюю торговлю,

“простимулировав создание и расширение доступности кредита для плотной региональной сети торговцев … Промышленная революция полностью зависела от этого процесса”²⁸.

Давайте уточним: ни одна из приведенных интерпретаций не содержит утверждений, что только работорговля — и основанная на рабстве торговля — “вызвала” к жизни Промышленную революцию. Как отмечали бесчисленные критики Уильямса, если бы простого насильственного порабощения было бы достаточно для Промышленной революции, то Испания и Португалия вознеслись бы к вершинам мирового промышленного лидерства столетия назад. Британское присутствие в Африке — эндогенное следствие доминирования британских военно-морских сил и морской торговли, которые сами, как таковые, можно считать важными факторами национального экономического роста.

Расширяющиеся рынки безусловно создают стимулы для инноваций, но ни в коем случае не гарантируют, что эти инновации действительно появятся. Таким образом, рассмотренные здесь интерпретации полностью совместимы с теми, которые подчеркивают значимость экономики предложения: культуры, навыков, способности к творчеству и инновациям. Но, при всём при этом, историки науки показали, что работорговля способствовала продвижению вперед научных познаний англичан в области ботаники, энтомологии, лекарств и красителей. Даже небесной механики²⁹.

Вслед за Финдли и О’Рурком, расширительная интерпретация, которую мы могли наблюдать к 2014 году, представляла работорговлю одним из значимых факторов взаимозависимой имперской системы. Расширение которой, в свою очередь, лежало в фундаменте устойчивости и развития Промышленной революции³⁰. У Финдли — еще до его прекрасной монографии “Power and Plenty”, написанной в соавторстве с О’Рурком — мы можем найти хорошее подытоживание этой расширительной интерпретации: рабство было неотделимой частью сложной межконтинентальной системы торговли, в рамках которой возникла та Промышленная революция, какой мы ее знаем. В этой сложной системе работало много причинных взаимосвязей, поэтому нет смысла проводить причинно-следственную стрелу только от рабства к только британской индустриализации, равно как и наоборот”³¹.

Материковые колонии Британской Северной Америки стали значимой частью этой сложной процветающей системы торговли. Пусть какое-то время играя и периферийную роль.

II. Связь с рабством

Преимущества от динамического расширения торговли не вызывают ни сомнений, ни возражений в экономической теории и в теории финансов. Но тогда почему причиной подобного расширения торговли стало именно рабство? Что случилось с просвещенческим идеалом doux commerce, сформулированным еще Монтескье,

“коммерция есть лекарство от самых разрушительных предрассудков”?

Преобладание в Атлантической торговле в XVIII веке продуктов рабского труда явственно низвергало и попирало идеал. Причем объем торговли, выросшей на рабском труде, никак не улучшал условий труда и жизни несчастных невольников. На Графике 1 приведен экспорт из колоний в Англию, поделенный по происхождению и свойствам товаров из “свободных” и “рабовладельческих” колоний. Разделение выполнено в соответствии с тем, какую экономику колонии выбрали после войны за Независимость.

На графике хорошо видно, что товары, производимые рабами, доминировали в экспорте и их доля только росла, с каждым десятилетием. По оценкам Иникори, в период с 1711 по 1800 годы африканские рабы создали более 80% стоимости сырьевого и сельскохозяйственного экспорта Америки³². Среди экспортных товаров, в свою очередь, преобладал сахар — на него приходилось почти две трети американского колониального экспорта 1770-х годов в Великобританию, почти 20% от всех импортных расходов Англии³³.

На сахарных плантациях использовали рабский труд не из-за каких-то особых преимуществ в производительности невольников. Нет, всего-то невозможным оказалось привлечь свободных рабочих в районы, подходящие для выращивания сахара. В первую очередь — невозможным оказалось привлечь хоть чем-то к сложившимся условиям труда. По словам Купермана,

“всеобщая печать нездоровья” (general impression of unhealthiness) пала на Вест-Индию и Южную Америку³⁴.

Причем хуже, чем климатические условия, был

“буквально убийственный режим работы”: и из-за враждебного человеческому организму окружения, изобилия бактерий и вирусов, и из-за постоянного жуткого стресса, в котором жили рабы³⁵.

Данн, написавший исчерпывающее исследование устройства Ямайской плантации, завершал свой труд следующим замечанием:

“Исследование… ясно указывает, что система труда, установленная в Месопотамии [название плантации в приходе Уэстморленд, что на Ямайке], приговаривала рабов к жесточайшему урону для здоровья и ранней смерти”³⁶.

Для любого работника, имеющего выбор — а несмотря на наличие элементов принуждения, институт т.н. “договорного рабства”, сервитута (indentured servitude), в принципе, можно считать добровольной системой контрактов — регионы выращивания сахара были последним местом, куда следовало отправляться за океан. В 1767 году меркантилист Джеймс Стюарт задавался вопросом:

“можно ли вообще возделывать сахарные острова с какой-либо выгодой, привлекая наемный [а не рабский] труд?”³⁷

График 2 отражает риторичность вопроса Стюарта, как и историю перехода от свободного к рабскому труду на Барбадосе, первой британской сахарной колонии. Остров, необитаемый до 1627 года, заселили английские поселенцы, занимавшиеся поначалу малым земледелием. Развитие сахарных плантаций в 1640-х годах привело к ужесточению условий труда и жизни — еще для наемных рабочих, по контракту сервитута. Беклз и Ньюмен подчеркивают, что ужесточение трудовой дисциплины и регламентации работ предшествовали выбору африканских рабов. Плантаторы всё строже учитывали отработанные сервами часы, плантаторы требовали всё большей производительности (pass requirements), плантаторы всё больше склонялись к “принудительным” переводам сервов [видимо, подразумевается, что плантаторы предпочитали подписывать контракты с теми сервами, кто выбирал подписание контракта в качестве альтернативы каторге]³⁸.

Система сахарных плантаций возникла еще при свободном найме. Но из-за постоянно меняющегося соотношения между спросом и предложением — собственно, постоянно растущего спроса на сахар — плантаторы не желали поддерживать имеющуюся систему. Менар описывает

“признаки напряженности” на рынке труда, конфликты сервов и плантаторов, включая растущие расценки “выкупа” из сервитута, сокращающиеся сроки труда по контракту и все более широкое привлечение сервов из числа заключенных³⁹. Сервы пытались отстаивать свои права, а слухи об их бедственном положении быстро распространялись по Ойкумене. И скоро Барбадос стал известен как место, что “хуже ада для слуг”, “земля Нищеты и Попрошайничества”⁴⁰.

Не пострадали ли плантаторы от потери в производительности, при переходе от свободного труда к рабству? Ничуть. Напротив, они “вскорости стали предпочитать только захомутанных африканцев с Золотого Берега”⁴¹. Как писал Робертс,

“подавляющее большинство плантаторов никогда не задавались вопросом, лучше ли раб, чем свободный рабочий … постоянный гарантированный приток рабов снижал риски, присущие предприятиям, вынужденным вкладываться в инновации; тем самым такой приток даже поощрял [рабовладельцев на] эксперименты и инновации”⁴².

Быстро распространились и стали популярны “климатические” теории рас, поощряющие рабовладение — однако, в течение того — относительно короткого — переходного периода на Барбадосе, когда сохранялся и свободный, и рабский труд, физическая продуктивность рабов и сервов, судя по наблюдениям, была одинаковой⁴³.

Табак, второй по значимости колониальный экспортный товар, на контрасте с сахаром, представлял собой культуру, выращиваемую интенсивно, без каких-либо значимых преимуществ или существенной экономии от эффекта масштаба⁴⁴. Но. Районы выращивания табака можно считать олицетворением модели Домара, где инвесторы делают выбор в пользу рабства, как единственной возможности увеличить масштаб экономической деятельности. Потому что в районах интенсивного земледелия рабочие, экономические агенты, предпочитают собственное свободное сельское хозяйство — пока у них вообще есть такая возможность⁴⁵.

До 1690-х годов табак в материковых колониях, от Чесапикского залива и вглубь, выращивали, преимущественно, свободные, многие из которых приплывали сервами и, отработав срок по контракту, оседали на земле и сами становились фермерами. Переход к рабству здесь произошел на рубеже веков: цены на контракты с сервами выросли, а цены на рабов, напротив, упали. К тому же в регионе, в отличие от Барбадоса, снизилась смертность, что увеличило стимулы “искать” работников на пожизненный контракт⁴⁶. Рабство, несомненно, определяло рост урожаев и доходов от табака в Вирджинии в XVIII веке. Но не из-за каких-то особых преимуществ в производительности — нет, рабы, как капитал, привлекали инвестиции. Поскольку рабы были мобильны, их перемещали на новые табачные плантации. Инвестиции и мобильность “капитала”, в совокупности, вели к расширению границ⁴⁷.

И рабское, и свободное население прирастало естественным демографическим путем, высокими темпами, поэтому работорговля в регионе шла… плохо. Еще до Американской революции⁴⁸. Тем не менее, к началу войны за независимость рабство прочно укоренилось в северных колониях, от Чесапикского залива до границ Виргинского Пьемонта, что сказалось в последующем столетии.

Материковые колонии, таким образом, нельзя назвать значимыми участниками работорговли, как таковой. Зато их можно назвать значимыми участниками торговли, основанной на рабском труде, значимыми участниками Атлантической рабовладельческой экономики. Будучи подданными империи, северные колонисты получали выгоду от Атлантической торговли, торговли под сенью британского оружия и военно-морского превосходства.

Обратимся к Таблице 1. Приведенные данные “свидетельствуют”, что в 1768-1772 годах британская Вест-Индия — крупнейший экспортный рынок для сырьевых и сельских товаров из Новой Англии и будущих Средне-Атлантических штатов. Колонии доминируют в продаже Вест-Индии кругляка и обработанного леса, рыбы и мяса, колонии поставляют значимую часть ворвани, китового уса и зерновых. Более того, по оценкам Ричардсона, две трети “невидимых” доходов Новой Англии в те годы приходятся на вторичные эффекты коммерческих сделок в Карибском регионе⁴⁹. За два года до публикации Ричардсоном “Капитализма и рабства”, другой исследователь, Грин, писал:

“накануне Американской революции [работорговля] стала фундаментом экономической жизни Новой Англии. Масштабная торговля сахаром, патокой, ромом, судостроение, винокурни, огромное количество рыбных промыслов, занятость ремесленников и моряков, даже сельское хозяйство — все это, в конечном итоге, зависело от работорговли”⁵⁰.

Огромное влияние работорговли на атлантическую экономику создавало своеобразные вторичные эффекты. К. С. Уайлдер в своей книге “Эбен и Плющ”, показывает, что первые университеты зависели от доходов с рабства. Первые пять колледжей британской Америки были крупными бенефициарами работорговли и доходов рабских плантаций⁵¹:

“Гарвард стал первым в длинной череде североамериканских школ и университетов, нацеленных на обучение богатых плантаторов и их семей, в качестве источника доходов”⁵².

Причина подобной, казалось бы, несообразной связи проста: “американские университеты выросли на богатстве торговцев”⁵³. Богатые купцы колониальной Америки волей-неволей, но были вовлечены в работорговлю или торговлю продуктами рабского труда. Поэтому резонно утверждать, что первая часть тезиса Уильямса относится и к британской Промышленной революции, и к колониальной американской экономике XVIII века.

III. Глобальная экономическая революция, 1775-1815

Дискуссия об “упадке” Карибской работорговли длится уже долго, без края и конца, и кажется почти неразрешимой. Не в последнюю очередь это связано с тем, что в бурную эпоху 1793-1815 годов преобладали стратегия и война, и поэтому очень сложно выявить некие долгосрочные тенденции, которые можно считать тенденциями “нормального” мирного времени. Проще говоря, пока сложно судить, вызван ли упадок работорговли шоком войн, или некими “естественными” причинами.

Предложенные в данном разделе размышления не пытаются ответить на столь фундаментальный вопрос. Будем скромнее, повторим и подтвердим вторую часть тезиса Вильямса: в новой экономике, возникшей после 1815 года, рабский труд больше не требовался британским промышленникам и стал второстепенным экономическим фактором. Движимые политической гегемонией и технологическим лидерством, британские промышленные товары “приходили” на новые рынки в разных регионах планеты. Чтобы работать на подобных рынках, британским торговцам и промышленникам не требовалось ни покупателей, ограниченных колониальным статусом, ни сильной военной защиты морских путей, ни рабства. По мере того как страны открывали свои двери для британского импорта — пусть, зачастую, и под политическим давлением — торговля на дальних расстояниях становилась всё безопаснее и дешевле.

В результате подобного развития рынки предложения и производства первичных, необработанных продуктов, сместились из тропиков в регионы с умеренным и субтропическим климатом, что практически уничтожило значимость рабского труда. Как верно резюмируют Финдли и О’Рурк, в своей прекрасной монографии:

“технологический и геополитический фундамент глобализации был … до 1800 года куда как более шатким и неустойчивым, чем впоследствии”⁵⁴.

Крупные экономические игроки — промышленники, транспортники, рабочий класс, землевладельцы, имперские стратеги — восприняли восшествие на престол нового мирового порядка далеко не сразу. В Англии Хлебный закон 1815 года стал попыткой удержать цены на зерно на завышенном уровне военного времени, тем самым способствуя будущим социальным конфликтам. “Защитники” внутреннего рынка осуждали “блажь” фритредерства, желание сторонников свободной торговли подвернуть местных производителей риску небезопасных сделок на внешних рынках, которые могли быть заблокированы пошлинами в любой момент⁵⁵. Даже в 1820-е годы защитники преференций сахарных производителей Вест Индии утверждали, что интегрированные — за счет протекционизма — колониальные судоходные и торговые сети сыграют решающую роль в противодействии всё растущей морской мощи США⁵⁶. Однако, с годами, мудрость сторонников свободной торговли, находила все больше подтверждений — в беспрецедентном росте экспорта и экономическом процветании.

Рассмотренный процесс — не стремительный, раз и навсегда, переход от одной всеохватывающей идеологии к другой, но растянутая во времени цепь событий — позволяет нам изучить его в том числе и как “упражнение” в коллективном обучении. История первой половины девятнадцатого века, после наполеоновских войн — история о том, как люди учатся воспринимать новое, как новые результаты и процессы получают согласованную интерпретацию.

Рынки экспорта Промышленной революции обсуждают, используя данные по, преимущественно — хотя и не исключительно — хлопчатобумажной отрасли. По понятным причинам — текстиль составлял половину всего британского экспорта в первой половине XIX века⁵⁷. В хлопчатобумажной отрасли хорошо прослеживается переход от главенствующей роли рабского труда в XVIII веке к его второстепенной значимости в XIX веке. Производство хлопчатобумажных тканей в Англии, незначительное, до 1750 года, стало расти быстрыми темпами — и поэтому отрасль удобно рассматривать и в разрезе процессов технологической трансформации и влияния рабства на них.

Хлопчатобумажная ткань в Британии восемнадцатого века считалась “модной” тканью. До 1790-х годов, согласно Гриффитсу с соавторами, почти половина всех зарегистрированных патентов-изобретений британской текстильной промышленности была связана с особенностями и внешним видом продукции⁵⁸. Гриффитс с коллегами также утверждает, что импульс к механизации был вызван желанием производителей заполучить

“более разнообразный и более качественный ассортимента продукции, от всё расширяющейся производственной базы”⁵⁹.

Видимо, нет ничего удивительного в том, что самым быстрорастущим рынком сбыта для “модных” товаров являлась британская Северная Америка, до 1775 года (см График 3).

При этом наблюдатель из Северной Америки мог бы отметить, что покупательная способность свободных потребителей из колоний, значимой своей частью, зиждется на работорговле. Да и “главенствующая” роль колоний, как импортеров текстиля, держится исключительно на колониальном статусе. Как писали в “Американском фермере” в 1775 году:

“Метрополия имеет право ткать и продавать собственные ткани так дешево, как ей заблагорассудится, и при любых преимуществах, щедротах или премиях, которые она пожелает предоставить; что не получилось бы у неё, вздумай она экспортировать ткани на какой-либо другой рынок. В других местах англичане встречаются с пошлинами на ввоз и, возможно, с другими запретами; но в Америке британскую мануфактуру продают открыто, на каждой ярмарке, без пошлин и препятствий”⁶⁰.

Примечательно, что после 1783 года Северная Америка вновь стала ведущим импортером британских хлопчатобумажных товаров. США оставались главным покупателем даже после наступления эры протекционизма в 1816 году. Вест-Индия также оставалась важным импортером в годы наполеоновских войн, но, впоследствии, утратила свою роль. После 1815 года англичане экспортировали хлопковые ткани для разнообразного “портфеля” международных покупателей, предоставляя товары относительно пристойного качества по доступной цене. Как резюмировал Дэвис:

“дешевые хлопчатобумажные ткани могли купить многие и многие люди в Великобритании, Европе, Америке и Азии — люди слишком бедные, чтобы выбирать из другого ассортимента; муслин и иные прекрасно выделанные хлопковые ткани находили себе покупателей среди богатых людей”⁶¹.

Дэвис в своей прекрасной работе показывает, что “новые” региональные рынки для текстиля после 1815 года росли гораздо быстрее, чем “старые”⁶². На Графике 4 отображена динамика продаж текстиля — и, действительно, рабовладельческие экономики утрачивают свою центральную роль, в девятнадцатом веке.

Хлопчатобумажные ткани лидировали в британском экспорте, но не определяли всю экономику и не являлись единственной ключевой отраслью. Как показывает Темин, к 1815 году Британия создала значимые сравнительные преимущества в обрабатывающей промышленности и, через то, и во многих непроизводственных отраслях. Со снижением себестоимости меди и железа, олова и свинца эти отрасли только выиграли, по условиям⁶³.

За период между 1814-1816 и 1844-1846 годами в экспорте быстро росла доля очищенных (refined) металлов и их производных: скобяных изделий и столовых приборов; огнестрельного и холодного оружия; болтов, стержней и отливок; медного листа и медных гвоздей; жести⁶⁴. Дэвис резюмирует:

“к 1850 году Британия стала поставщиком очищенных металлов и полуфабрикатов из них для всего мира”⁶⁵.

После 1850 года экспорт продвинулся еще дальше по технологической лестнице и лестнице добавленной стоимости — англичане стали продавать миру паровые машины и другое сложное оборудование. Расширение глобальных продаж “поддержали” постоянно снижающиеся ставки морских грузоперевозок и снижение других расходов на инфраструктуру. Хотя переход к “полностью” металлическому судостроению произошел ближе к середине века, фрахтовые ставки на хлопок заметно упали уже после 1820 года — из-за лучшей, более плотной упаковки товара в портах⁶⁶. Даже без прорывных инноваций скорость судоходства росла: за счет увеличения прочности корпуса, большего применения железного армирования, что позволяло и уменьшить течь корпусов, и ставить больше парусов⁶⁷.

Англичане также расширяли свое глобальное присутствие с помощью финансовой системы — предоставляя “клиентам” кредиты, предоставляя доступ к собственной вексельной системе, что сильно снижало издержки многосторонней торговли. Благодаря финансистам английские производители могли получать прибыль даже от латиноамериканского экспорта в Европу и США⁶⁸.

Рост экспорта в Азию был связан с упадком английской Ост-Индской компании, которая потеряла монополию на торговлю с Индией в 1813 году, а монополию на торговлю с Китаем — в 1833 году⁶⁹. После принятия закона о взаимности пошлин в 1823 году сторонники свободной торговли получили еще один весомый аргумент: британское судоходство росло вдвое быстрее на “незащищенных” маршрутах, открытых в соответствии с законом, в сравнении с защищенными маршрутами⁷⁰.

Та часть британской экономики, что зиждилась на рабстве, пришла в упадок — но не потому, что рабство стало непродуктивным или невыгодным, а потому, что оно утратило свою ключевую роль для британского процветания. Конечно, подобный сдвиг в восприятии рабства стал возможен в том числе и благодаря новой идеологии. Но новое субъективное мировоззрение подкреплялось объективной реальностью — экономический рост Британии ускорился в девятнадцатом веке, без необходимости в рабстве и работорговле, для такого ускорения.

IV. Капитализм и хлопок американского Юга

Стремительный взлет британского производства хлопчатобумажных тканей и одежды значимо повлиял на на традиционные источники предложения хлопка-сырца — вслед за ростом производства столь же резко выросли и цены, в 1780-1790-х гг.⁷¹ Первыми на изменившиеся рыночные условия отреагировали в Вест-Индии, где с 1780 по 1790 годы урожаи утроились⁷². Большую часть увеличившихся урожаев на новых землях собирали рабы — что сказалось на ценах. Как и производство в Британии, цены на хлопок резко пошли вверх.

Бекерт утверждает, что это некий ключевой фактор:

“именно рабство позволило плантаторам быстро отреагировать на рост цен и расширение рынков”⁷³.

Как мы уже знаем, рабство действительно было ключевым фактором для производства сахара. Но верно ли это для хлопка? Скорее всего, нет. Как указывает Эдвардс, большая часть хлопка, экспортируемого из британской Вест-Индии, фактически была товаром посредническим: тюки (bales) хлопка сперва закупались у разнообразных иностранных торговцев, а уже потом “экспортировались” в метрополию. Несмотря на настоятельные требования Совета по торговле, плантаторы неохотно отводили посевные площади под хлопок — сахар всё ещё оставался более выгодным вложением⁷⁴. Беккерт признает, что даже в 1791 году значимое количество хлопка, поставлявшегося на мануфактуры, выращивали мелкие фермеры в Азии, Африке или Латинской Америке⁷⁵. Поэтому “взятые на глазок” связи и соотношения между рабством и ранними поставками хлопка из Вест-Индии ничего не говорят нам о природе подобных связей и взаимоотношений.

То же самое можно сказать применительно к приросту хлопковых урожаев на материке. Популярная история датирует начало приростов изобретением машины Коттон-джина инженером Эли Уитни, в 1793 году. Но экономические историки довольно-таки давно установили, что изобретение Уитни можно сравнить с ярким событием — но в череде других, в длительном переходе к новой экономической “реальности” Юга. Роллер-джин уже несколько лет использовался в Вест-Индии до изобретения Уитни, а первые собранные им машины были изрядно несовершенны. Лаквет показывает, что эти две альтернативные технологии сосуществовали в конкуренции друг с другом свыше трех десятилетий⁷⁶.

В 1780-1790-е годы фермеры Джорджии и Южной Каролины активно искали замену табаку, зерновым культурам и индиго, цены на которые падали. Почему их взор обратился к хлопку? Чаплин указывает, что табак и хлопок “требовали к себе удивительно схожих методов культивирования”, включая рыхление и посадку в ряды-грядки, топпинг, пасынкование (удаление лишних побегов), даже обращение с “готовым продуктом” — прессование собранного в бочки и тюки⁷⁷. Первые сторонники перехода на выращивание хлопка указывали на минимальные капитальные затраты, требующиеся переход, предсказывая “нивелирующий эффект” от новой культуры, эффект, который “бедноте” даст возможность “возвыситься до средней ступени общества” (elevated to this middle grade of society)⁷⁸.

Очевидно, что Промышленная революция — причина и повысившегося спроса на хлопок, и причина искать решения для “бутылочного горлышка” существовавшего в то время процесса очистки хлопка, не демонстрировавшего высокую эффективность. Однако, как показывают наблюдения за этими “ранними” поисками, распространение рабства не было как-то связано с технологическими изысканиями. Рабовладельцы думали “в другую сторону” и усердно искали новые, более выгодные товарные культуры. Как пишет Чаплин:

“ранние культиваторы хлопка выращивали последний внутри уже сформировавшегося мира коммерческого сельского хозяйства и рабства”⁷⁹.

На материке, на первых порах, мы не найдем никакого перехода барбадосского типа, от свободного труда к рабству. Рабство здесь уже являлось “начальным”, предзаданным условием, из которого исходили южные фермеры. С 1790-х годов рабство и хлопок все теснее “взаимно увязываются” друг с другом. Правильное понимание природы таковой связи имеет фундаментальное значение для нашего понимания рабства, его вклада в промышленный капитализм. Для Беккерта такое понимание и значение рабства заключается в простом утверждении о насильственной природе рабства:

“Хлопок требовал буквально что охоты за рабочей силой и постоянной борьбы за контроль над ней. Работорговля и работорговцы, загоны для рабов, аукционы на рабов, физическое и психологическое насилие над миллионами невольников — лежат в основе прироста американских урожаев хлопка и британской Промышленной революции”⁸⁰.

Здесь Беккерт вторит предшествующему ему значимому авторитету. Как писал Карл Маркс в 1846 году:

“Без рабства не было бы хлопка, без хлопка не было бы современной промышленности. Именно рабство придало значимость колониям, именно колонии создали мировую торговлю, а мировая торговля есть необходимое условие для крупной машинной промышленности … покончить с рабством [сейчас] — значит стереть Америку с лица земли”⁸¹. [Всё же первое утверждение Маркса не прямо связано со вторым, и каждое из них верно в отдельности. Неверно лишь третье. Прим.публикатора]

По Беккерту, подобное понимание значимости рабства было “просто здравым смыслом среди элит”⁸². Если посмотреть на соотношение числа рабов на фермах-плантациях и на хлопок, как долю от общих сборов в урожаях — кажется, будто этот тезис справедлив (см. График 5). Бекерт, чтобы дополнительно обосновать тезис, рассуждает об

“экономии от масштаба, присущей использованию рабского труда при сборе хлопка”⁸³.

Однако клиометрические дебаты о рабстве в 1970-х годах показали, что связь между урожаями хлопка и “размерами” фермерских хозяйств обусловлена не физической эффективностью-производительностью рабов, а специализацией на хлопке, коммерциализацией. Если обратиться к данным “переписей” 1850 и 1860-х годов⁸⁴, мы не найдем в них сведений, что управляющие плантаций уделяли какое-то внимание экономии от масштаба. Олмстед и Род исследовали данные 142 плантаций, с 6200 рабами, и пришли к выводу, что рост производительности в сборах урожаев — в среднем, рост на 2,3% в год — был обусловлен выведением новых, “дружелюбных к сборщикам” сортов хлопка, а также постепенной миграцией рабовладельческих хозяйств на Запад. Эти два фиксированных эффекта для плантаций полностью исключают влияние экономии масштаба⁸⁵.

Необычайно высокоэффективные плантации можно найти в выборке Розенталя, который изучил данные другого множества плантаций. Однако и Розенталь обращает внимание, что плантаторы куда как больше внимания уделяли нормам сбора урожая и их интенсификации — что можно считать своеобразной аналогией “основанного на научном подходе менеджмента” Фредерика Уинслоу Тейлора⁸⁶. Возможно, близкой к идее экономии от масштаба. Но доводы Розенталя и подобные ему, уделяющие особое внимание “производительности” плантаций, выраженной, как и для рабовладельцев, в нормах сбора урожая, поневоле вводят в заблуждение — ведь подобный подход игнорирует первоочередную значимость доступной площади.

Такие интерпретации игнорируют значимость акров, засеянных хлопком, как определяющего фактора стоимости производства, от которого рассчитывалась вся рабовладельческая экономика. Рабы, без образования и без стимулов, могли собирать столько хлопка, сколько “отдавали” поля — так что ежегодный рост производительности на одного работника ограничивался акрами засеянного и урожайностью с акра, обусловленной высаженным сортом хлопка. Как только рабовладелец или управляющий плантацией принимал решение о севе — единственная причина, почему столько внимания уделялось нормам сбора, заключалась в том, что хлопок на полях мог быть поврежден или уничтожен непогодой, а также в том, что быстрый сбор урожая полезен для “маркетинга”, демонстрации конкурентных преимуществ плантации.

Эти соображения, безусловно, важны, но, как правило, это были соображения второго рода, при оценке рабовладельцами будущих урожаев и прибылей. “Суть дела” заключалась в размерах посевных площадей на крупных рабовладельческих плантациях. В своей книге о рабстве на американском Юге, написанной в 1970-х, я предположил, что предпочтения в пользу урожая можно объяснить через разные предпочтения-терпимость к риску. Мелкие фермеры подходили к ведению хозяйства из соображения “безопасность прежде всего”. Они, в первую очередь, высаживали кукурузу — столько, чтобы хватило прокормить свои семьи и домашний скот. А хлопок мелкие фермеры рассматривали как “избыточную культуру”. Рабовладельцы, напротив, обладали достаточным богатством, чтобы принимать риски “избыточной культуры” и максимизировать ожидаемую прибыль⁸⁷.

После нескольких десятилетий исследований мы с коллегами расширили мое предположение двумя обоснованными интерпретациями.

Первая интерпретация строится вокруг понимания, что рабы представляли собой страховку от одного из важнейших сельскохозяйственных рисков Америки девятнадцатого века — недостатка рабочей силы на время сбора урожая. Поскольку в хлопководстве существовало два выраженных пика интенсивности — сев и возделывание с апреля по июнь и сбор урожая, с сентября по декабрь — рабство практически идеально подходило для коммерциализации. Плантатор допускал риск потери урожая, на части имеющихся площадей, потому что знал, что у него есть “невольная рабочая сила” для маневра, которая всё равно позволит ему собрать значимый урожай⁸⁸. Для сторонников рассуждений о “технологическом” объяснении рабства, возможно, будет сюрпризом, но рабовладельцы из Вирджинии поступали подобно своим глубоко южным коллегам-плантаторам, только “рисковали” своими зерновыми, а не хлопковыми посевами⁸⁹. Рисковали по той же причине — у них был невольный труд, доступный в любой момент.

Вторая важная интерпретация, отсчет которой можно вести с работ Клегга, связана с финансами. Кредитные рынки — это источник рыночной дисциплины и инструмент экспансии⁹⁰. Рабство позволило плантаторам увеличить распространенность своего типа экономики и специализироваться на товарных культурах. Но рабство, как институциональный механизм, видимо, повлияло и на финансовые предпочтения плантаторов — последние, из-за взятых кредитных обязательств, стали тяготеть к ликвидности (cash flow), вместо безопасности (safety).

Перепись 1860 года содержит довольно подробные сведения о благосостоянии Юга — но, к сожалению, не настолько подробные, чтобы по ним можно было сделать вывод о кредитоспособности или чистом капитале южан. Тем не менее, недавние исследования показывают, что благосостояние и капитал рабовладельцев лежали в основании обширных финансовых сетей, протянувшихся через южные города и округи. Причем эти сети поддерживались на удивительно далёких расстояниях. Рабы были привлекательным обеспечением кредита, в качестве залога — мобильным, быстроокупающимся, высоколиквидным⁹¹. Мобильный источник богатства позволял рабовладельцам, по необходимости, быстро перемещать свою экономическую активность, возделывать лучшие хлопкородящие акры региона. По воле плантаторов рабы отправлялись на новые места: осушать, расчищать и возделывать земли, возводить бараки и производственные постройки⁹².

Читателю, пожалуй, впору уже задаться вопросом — чем эта полувековая сумма научных знаний так сильно отличается от некой более сложной и детализированной версии тезиса Маркса–Беккерта? Ведь работорговля и рабство, похоже… взаправду

“лежат в основе прироста американских урожаев хлопка”?

Внешность обманчива. Да, рабы, как высоколиквидный капитал, ускорили экспансию рабовладельческой экономики и расширение “хлопковых” границ. Однако, если внимательнее проанализировать данные, мы поймем, что южное рабство, если пытаться осмыслить его, как движитель хлопковой экспансии, обладало тремя разными — хотя и связанными между собой — фундаментальными изъянами. Эти изъяны не позволяют считать рабство ключевым фактором и “основой” прироста хлопковых урожаев.

Во-первых, Юг согласился на запрет торговли живым товаром с Африкой в 1807 году. А позже элиты Юга не сумели привлечь достаточно свободных рабочих сил. Настолько не сумели, что предложение рабочей силы стало неэластичным. Во-вторых, рабовладельцы пренебрегали инфраструктурой родных для них штатов, и огромные площади довоенного Юга так и не включили в оборот рабовладельческой экономики, в коммерческое сельское хозяйство. Наконец, в-третьих, ограничения предложения рабов привели к тому, что даже крупные плантаторы стремились перейти к полному продовольственному самообеспечению. То есть, рабовладельцы ограничивали общую рыночную специализацию региона, снижали реальное предложение хлопка, в сравнении с достижимым потенциальным⁹³.

Первый фундаментальный изъян — самый ироничный твист в дебатах вокруг тезиса Уильямса. Южные элиты поддержали запрет работорговли с Африкой столь же решительно, как и представители свободных штатов⁹⁴. Те из политиков-южан, кто не соглашался с региональным консенсусом, незамедлительно сталкивались с политическими последствиями. Из двадцати пяти представителей т.н. “нижних округов” (Lowcountry) Южной Каролины, проголосовавших за сохранение торговли ещё в 1804 году, четырнадцать не возвратились к своим постам и должностям в следующем году⁹⁵.

С запретом работорговли и ростом цен на рабов некоторые из рабовладельцев, с годами, стали предлагать вновь вернуться к торговле. Пика подобные предложения “достигли” к 1850-м годам. Однако ни один южный штат так и не решил вернуться к работорговле — поскольку этот вопрос считали закрытым навсегда. В 1861 году, после голосования за отделение от Союза — 84 голоса “за”, 14 “против” — на Миссисипской конвенции (Mississippi State Convention) также голосовали и по резолюции о допустимости международной торговли. Против резолюции проголосовали 66 представителей, за — 13. Причину подобного — мнимого, на самом деле — противоречия нетрудно определить: вновь налаженная работорговля с Африкой стала бы угрозой для богатства тысяч рабовладельцев по всему югу⁹⁶.

Привлечение свободной рабочей силы повысило бы хлопковую “продуктивность” Юга. Однако элиты рабовладельческих штатов не предпринимали почти никаких усилий для такого привлечения. Нежелание связываться со свободным трудом проявилось еще в колониальные времена и только усилилось после Американской революции. По словам Фоглмана:

“в конце XVIII-начале XIX веков что-то фундаментально и навсегда изменилось в характере североамериканской миграции … Вместо, преимущественно, рабов, каторжников и сервов, в свободные штаты поплыли свободные люди”⁹⁷.

Мы привыкли считать, что “массовая миграция” в штаты ведет отсчет от ирландского голода 1840-х годов, но если обратиться к данным, то иммиграция в США непрерывно росла уже после 1815 года (см. График 6). По оценкам Элтиса, более 80 процентов всех мигрантов, прибывших в Америку в период с 1820 по 1880 годы, были свободными людьми. Любопытно, что почти точно те же 80% среди мигрантов в 1760-1820-х годах составляли рабы⁹⁸.

Новоприбывшие мигранты в подавляющем большинстве своем отправлялись в свободные штаты. Более того, как показывают Макклелланд и Цекхаузер, наиболее процветающие регионы юго-запада демонстрировали чистый отток белого населения, даже во время хлопкового бума, когда, казалось бы, напротив, стоило ожидать всплеска иммиграции⁹⁹. Итого, одним из результатов политики южных элит стала низкая плотность населения и уровень урожаев хлопка значительно ниже потенциального.

Инфраструктура — вторая причина невысокой хлопковой продуктивности рабовладельческого Юга. Региональные транспортные системы в разных частях страны разошлись с самого начала существования независимой Америки. Сети застав, построенных компаниями, действующими под юрисдикцией штатов, распростерлись на землях северо-восточных штатов между 1792 и 1830 годами. Но, как отмечал еще Де Токвиль, южные штаты едва ли обладали подобными сетями¹⁰⁰. Во время бума строительства каналов, в 1830-х годах, в северных штатах, в пересчете на мили, построили в пять раз больше каналов, чем у южан. Когда дело дошло до железных дорог — представленность железнодорожных веток, на квадратный километр площади, у северян была в три раза выше, чем на Юге, который,

«в целом, уступал в строительстве, производстве рельс, движимых мощностях и подвижном составе»¹⁰¹.

Недостаточные инвестиции Юга в инфраструктуру — прямое следствие рабства. С одной стороны, рост благосостояния и капитала, основанного на рабском труде, вытеснил накопление физического капитала. С другой — мобильность рабовладельческой “собственности”, миграция плантаций по земельным участкам, уменьшали стимулы рабовладельцев вкладываться в недвижимость и инфраструктуру вокруг неё¹⁰².

Третье препятствие для высокой продуктивности Юга, как поставщика хлопка — предпочтения рабовладельцев к самообеспеченности плантаций продовольствием. Хотя Джонсон и отмечает, что “многие владельцы плантаций не сажали ничего, кроме хлопка”, еще больше плантаторов делали выбор в пользу выращивания кукурузы. И даже в самых крупных рабовладельческих хозяйствах поля отводили под кукурузу¹⁰³.

В своем классическом клиометрическом исследовании Галлман доказал, что крупнейшие хозяйства-сборщики хлопка попутно еще и собирали урожаи кукурузы, щедро превышающие любые целевые показатели по удовлетворению продовольственных потребностей рабов и наличного скота¹⁰⁴. В более позднем исследовании Галлман, в соавторстве с Андерсоном, объясняли подобное предпочтение рабовладельцев “фиксированной стоимостью” рабов: сельские рынки аренды и собственности на Юге были узкоспециализированными и рискованными, владельцы старались держать рабов занятыми в любое время года. Также, при выращивании кукурузы — и выпасе скота — сев и сбор распределяли так, чтобы пиковая рабочая загрузка с кукурузой не совпадала с пиковой загрузкой на сборе хлопка. Рабы всегда оставались заняты, альтернативные издержки для плантаторских хозяйств всегда оставались низки¹⁰⁵.

Лучшим доказательством, что именно рабство не имело существенного значения для поставок хлопка, можно считать судьбу послевоенного Юга. И годы Гражданской войны, и первые годы после, стали для текстильных промышленников Ланкашира временем больших трудностей. Лишь частично эти трудности смягчали дорогостоящие поставки хлопка из Индии, Египта и Бразилии. Однако после войны торговцы и железные дороги хлынули на американский юго-восток, вовлекая ранее изолированные сельскохозяйственные районы в хлопковое хозяйство¹⁰⁶. Урожайность хлопка постепенно восстанавливалось, однако самыми крупными поставщиками нового хлопка заделались свободные белые фермеры из Пьемонта¹⁰⁷.

В 1880-х годах пыль осела, Индия, Египет и рабовладельческая Бразилия сдали свои позиции на мировом рынке, а цены на хлопок в Ланкашире вернулись к довоенному уровню (см. График 7). А подавляющее большинство южных хлопковых хозяйств в послевоенную эпоху только усилило специализацию, полностью перейдя на хлопок и другие культуры, закупая мясо и зерно из других частей страны¹⁰⁸.

Бекерт полностью признает подобную перестройку экономики после войны и освобождения рабов:

“реконструкция привела к быстрому, обширному и постоянному увеличению поставок хлопка на мировые рынки в Соединенных Штатах … Восстановление хлопководства в Соединенных Штатах было настолько успешным, что имперские бюрократы и капиталисты повсюду рассматривали его как образец для подражания … Появление новых форм хлопководческого труда в Соединенных Штатах, вслед за освобождением рабов-хлопководов, можно считать единственным и наиболее важным изменением в истории империи хлопка”¹⁰⁹.

Кажется, Беккерт не замечает, что высказанное им признание подрывает почти все тезисы, изложенные ранее, на предшествующих 300 страницах его книги.

V. Рабство и экономический рост США

Стоит ли рассматривать рабовладельческую экспансию на юг, как значимый фактор экономического развития США? Историки NHC даже не сомневаются, что стоит. В предисловии к своему недавнему сборнику Беккерт и Рокман утверждают, что

“невозможно понять впечатляющую модель экономического развития страны, не поставив рабство во главу угла … В течение восьмидесяти лет, от американской Революции до гражданской войны, рабство было необходимым условием экономического развития Соединенных Штатов”¹¹⁰.

В чуть более ранней статье Рокман пишет:

“но как бы часто южные рабовладельцы ни осуждали буржуазный либерализм, нет никаких сомнений, что рабовладельческая система сыграла незаменимую роль в возникновении национальной капиталистической экономики … одновременная экспансия рабства и капитализма — отнюдь не простое совпадение”¹¹¹.

Бекерт и Рокман, вслед за Баптистом, в своем повествовании много внимания уделяют развитию хлопководства и влиянию рабовладения на экономику. Баптист прямо пишет:

“и хлопок стал ключевым механизмом экономического роста США … Хлопок стимулировал экспансию США, позволив молодой стране вырасти от узкого прибрежного пояса до огромной мощной нации с самой быстрорастущей экономикой в мире”¹¹².

Подобной формулировкой новые историки капитализма возрождают интеллектуальную традицию, связанную еще аж с Дугласом Нортом — традицию, которую считают одним из первых, пусть развенчанных, достижений молодой клиометрии. Хотя Норт мало что мог сказать о рабстве [не очень глубоко погрузившись в тему], он писал в 1961 году:

“Хлопок обладал стратегическим значением, он — главная независимая переменная во взаимозависимой структуре внутренней и международной торговли. Спрос на продукты питания с Запада, услуги и промышленные товары с Северо-Востока,зависел, в основном, от доходов, получаемых с торговли хлопком … именно хлопок оказал наибольшее влияние на рост рынков и последующее расширение экономики … Хлопок играл главную роль”¹¹³.

С этим утверждением — точнее, с тем, что историки NHC вторят ему сейчас — есть одна проблема: подобную “теорию роста” экономические историки отвергли давным давно. Опираясь на южные газеты того времени, железнодорожные отчеты, другие периодические издания, и Линдстром, и Фишлоу, с разных сторон, показали, что Юг был не самым большим импортным рынком для продуктов питания со Среднего Запада:

“потребностей глубокого Юга в муке и кукурузе не хватало, чтобы поглотить всё предложение зерна даже с верхнего Юга, не говоря уж о том, чтобы считать их главным рынком для продуктов с Запада”¹¹⁴.

Причина подобного — вышеупомянутое желание большинства рабовладельцев обеспечивать плантации продовольствием самостоятельно, высаживая достаточное количество кукурузы, чтобы распределять постоянные издержки рабского труда в течение года.Взятые вместе, эти факты опровергают утверждение Норта о Юге, как значимом рынке для Запада. И, как следствие, старый тезис, что

“рост рынка западных продовольственных товаров обеспечивал расширение экономики Южного хлопкового хозяйства”, остается мертвым, несмотря на попытки возродить его историками NHC¹¹⁵.

Юг, как рынок для промышленных товаров Северо-Востока, тоже нельзя назвать доминирующим, все время торговли между регионами. И с годами его доля только уменьшалась. Используя методы двойного охвата (capture–recapture methods) для анализа прибрежной торговли Нью-Йорка, Хербст подсчитал, что в 1839 году не более 16,4% продукции обрабатывающей промышленности Севера шли на Юг. И лишь часть этой торговли связана с растущим экспортом хлопка¹¹⁶. В исследовании экономического развития Филадельфии и прилегающего региона Линдстром показывает, что местные производители редко продавали товары на отдаленных рынках вплоть до 1840 года, а когда продавали — рынки обычно находились на востоке¹¹⁷. Протяженность-удаленность торговых сделок росла со временем, но, в основном, вдоль оси Восток–Запад. Транспортная революция ускорила продвижение на Запад, и коммерциализацию, рост предложения услуг — и эти два фактора, совместно, наиболее значимо способствовали росту спроса на промышленные товары.

Из Графика 8 видно, что доля Юга в национальном доходе неуклонно снижалась, от революции и до начала Гражданской войны. Даже в 1850-е, в самое благополучное десятилетие экономической истории Юга, доля национального дохода региона всё равно сокращалась, с 31,4% до 30,5%, главным образом из-за замедления прироста населения.

Что можно сказать об абсолютных масштабах рабовладельческой экономики относительно всей национальной экономики? Баптист утверждает, что

“почти половина экономической деятельности Соединенных Штатов в 1836 году прямо или косвенно приходилась на активность, связанную с хлопком, выращенным … рабами”¹¹⁸.

Как показывают Олмстед и Род, эта цифра — вопиющее завышение, порожденное двойным учетом производства, использованных ресурсов, стоимости активов и финансовых операций¹¹⁹. Доля хлопка, без искажения, составит для того времени около 5% от ВВП. Хлопок доминировал в американском экспорте после 1820 года, безусловно, но экспорт никогда не превышал 7% от ВВП в довоенный период. Главным источником роста экономики США были внутренние рынки.

Но, быть может, хлопковые плантаторы и рабство могли воздействовать на экономику через другие каналы? Если мы найдем таковые, то, возможно, они позволят доказать, что рабство — это, всё-таки, ключевой фактор американского экономического роста. Первый канал и вопрос, нуждающийся в ответе — можно ли назвать поставки хлопка ключевым ресурсом для индустриализации Севера? Ведь, взаправду, хлопчатобумажные ткани стали важны для индустриализации страны, а фабриканты Новой Англии использовали ровно то же, пропитанное потом и кровью рабов сырье, что и их конкуренты из Ланкашира.

Шермерхорн утверждает, что, по этой причине,

“фабриканты Новой Англии — выскочки растущего промышленного гиганта — благоприятствовали дальнейшему расширению выращиванию хлопка рабами”¹²⁰.

Однако это гипотетическое совпадение интересов, если приглядеться, не имеет экономического смысла. Как громоздкий, но легкий товар, хлопок-сырец легко транспортировался, и транспортные расходы играли незначительную — если вообще играли — роль в географии текстиля. Так называемые хлопковые Виги действительно поддерживали тесные личные связи с южными рабовладельцами и, возможно, опасаясь перебоев в поставках хлопка, выступали за компромисс при урегулировании общенациональных споров. Однако даже умеренные Виги выступали против аннексии Техаса и распространения рабства на территории Канзаса¹²¹.

Куда как большее значение для конкурентоспособности довоенной промышленности имел “защитный” протекционистский тариф, введенный в 1816 году и решительно отвергаемый Югом¹²². Конфликт из-за тарифа почти уничтожил нацию во время “кризиса аннулирования” 1832-1833 годов. И этот кризис — хорошее доказательство, что нет нужды объединять хлопководство и хлопковую промышленность в некую единую экономическую зависимость американской нации от рабского труда.

Второй канал воздействия рабства на экономику, значимый, по мнению историков NHC — финансы. Новые историки капитализма правильно обращают внимание на обширные финансовые связи между рабовладельческим Югом и северными кредиторами, чей капитал “обслуживал” не только хлопок, но и способствовал межстрановой работорговле¹²³. Однако нет уверенности, что спрос Юга на кредит можно считать инициирующей силой, истоком финансового развития Севера: процветающие рынки капитала в северо-восточных городах возникли раньше развития хлопководства. Северо-восток, еще до интереса южан, создал рынок обращения, преимущественно, местных облигаций и акций внутри-штатовских банков, страховых компаний и строительных корпораций. Для раннего этапа формирования национальной экономики связь финансов с рабством можно считать несущественной. Объясняя рост Нью-Йорка как финансового центра страны, монетарные историки подчеркивают синергию, связывающую порты и торговлю города, рынки ценных бумаг и банки, в особенности рынок субсчетов (call credit).

Поворотным моментом в борьбе Нью-Йорка с Филадельфией за финансовое лидерство стало строительство канала Эри (Erie). Канал, построенный исключительно на деньги штата, не на федеральные — из-за оппозиции конгресса федеральному финансированию внутренних проектов — стал символом финансовой мощи Нью-Йорка. Канал “закрепил” направление торговли между штатами по линии Восток-Запад¹²⁴.

Безусловно, потоки “внешнего” капитала были важны для экономики Юга — потоки и из северных штатов, и из-за рубежа. Доходило до курьезов. Филиал банка Биддла в Натчез, Миссисипи — 25% акций банка принадлежало иностранцам — так активно предлагал плантаторам кредиты в течение 1830-х годов, что, в конечном итоге, руководство филиала стало владельцем множества рабов и нескольких плантаций — после взыскания долгов по банкротствам в 1837 и 1839 годах¹²⁵. Но даже в тридцатые годы, годы бума рабовладельческой экономики, большую часть иностранного капитала направляли в свободные штаты Севера, инвестициями в строительство каналов и железных дорог¹²⁶.

В той мере, в какой рабовладельцы использовали кредит для финансирования освоения более плодородных земель — кредит способствовал увеличению производительности рабского труда. На графике темпов прироста урожая — графике, который приводят Олмстед и Род — мы видим впечатляющий рост, сильно коррелирующий с миграцией “производства” в юго-западные штаты¹²⁷. Но на том же графике видно и замедление темпов роста со временем — чего и стоит ожидать от развития, обусловленного географией и климатом. Пусть даже, как доказали всё те же Олмстед и Род, это развитие подкрепляли успехи в ботанике, в выведении новых сортов хлопка.

Поскольку общее предложение рабочей силы с начала девятнадцатого века стало неэластичным, эффект притока капитала заключался, преимущественно, в повышении цен на лимитирующий производство фактор. Цены на рабов стремительно росли в довоенные года — что часто пытаются интерпретировать, как свидетельство высокой производительности рабского труда. Но правильнее рассматривать подобное движение цен как симптом экономической дисфункциональности.

Взгляды современников на экономику рабства отражали как идеологию и моральные ценности, так и наличие прагматических целей и интересов. Однако многие люди, практичного склада, связанные с хлопчатобумажной промышленностью, также выражали сомнения относительно экономической целесообразности рабства и его будущего. Особенно примечательными можно назвать взгляды Томаса Эллисона, давнего летописца и статистика хлопковых рынков. Эллисон отмечал в 1858 году:

“то, что южные районы Соединенных Штатов способны давать урожай хлопка больший, чем до сих пор выращивалось — очевидно; для ресурсов этих районов, на самом деле, не видно ограничений”¹²⁸.

Но если ограничений не было, то что сдерживало потенциальный приток капитала и труда на новые земли? Эллисон не сомневался, что виной тому рабство:

“при всех преимуществах, существует почти непреодолимое препятствие на пути прогресса, который характеризовал торговлю в первой половине нынешнего столетия, а именно — нехватка рабочей силы. То же самое тормозящее влияние существует и в Бразилии с Вест-Индией. Но что касается этих районов, то преодолеть подобное препятствие сравнительно легко и просто. Не так обстоит дело с Соединенными Штатами: существование рабства для них есть непреодолимое препятствие для всякого прогресса; это яд анчарного дерева, клинья в колеса машины прогресса”¹²⁹.

По рассуждениям Эллисона, существование рабства удерживает свободных рабочих от миграции на Юг, а местных белых фермеров — от конкуренции с плантаторами в выращивании хлопка. Эллисон не видел никакого политически приемлемого решения, но предупреждал:

“несмотря на хвастовство южных плантаторов, нелепо даже предполагать, что они смогут долго сдерживать в подчинении угнетенных африканцев”¹³⁰.

Анализ Эллисона и подобные ему можно было бы объединить в аккуратный, самодостаточный нарратив, из которого неминуемо следует вывод, что англо-американские промышленные и финансовые круги признавали растущую дисфункциональность южной экономики и, как ответ на неё, значимо способствовали (fostered) или, по крайней мере, поощряли (encouraged) анти-рабовладельческие кампании. И кульминацией последних стала гражданская война.

Но этот нарратив не совсем соответствует реальной истории. С британской стороны, политические и экономические элиты, действительно, все больше сомневались в надежности южных поставщиков и не желали полностью полагаться на них. Английские элиты постоянно искали “свободные” поставки хлопка, проявив живой интерес к новорожденной независимой Республике Техас, как к многообещающей перспективе. В 1840 году премьер-министр, лорд Пальмерстон предложил техасцам выгодную сделку: дипломатическое признание в обмен на помощь британцам в борьбе с международной работорговлей. Для британцев сделка мыслилась первым шагом на пути к полному запрету рабства в мире¹³¹.

Вряд ли стоит уточнять, что техасцы не заинтересовались в подобной сделке: защита прав рабовладения была одним из главных мотивов отделения республики от Мексики. Но, вопреки представлениям Беккерта о британском правительстве, ведомом кукловодами из Ланкастера — Лондон отнюдь не поддерживало рабство “молчаливо”. Напротив, британские лидеры продемонстрировали, что больше не считают рабский труд необходимым условием стабильных поставок хлопка.

В США рабовладельцы установили обширные деловые и финансовые связи с северными компаниями. Большинство владельцев последних, по-видимому, не чувствовали никаких угрызений совести и не видели препон для дальнейшего, возможно, бесконечного сотрудничества с южанами. У Беккерта есть книга об элитах Нью-Йорка, где он рассказывает, что большинство нью-йоркских буржуа, особенно купцов и банкиров, хотели наладить с Югом и политическое сотрудничество¹³². Во время “кризиса сецессии”, мэр Нью-Йорка, Фернандо Вуд, открыто высказался за выход из существующего союза штатов и превращение Нью-Йорка в свободный город.

Однако, с течением времени, рабовладельческий Юг все чаще становился обструктором в вопросах, связанных с экономическим развитием всех штатов. Южане мало того, что поддерживали низкие тарифы — южане-президенты накладывали вето на общенациональные проекты развития, вроде проекта “seven Rivers & Harbors”. Подобная “подрывная политика” между 1838 и 1860 годами раз за разом жестоко била по амбициям предпринимателей из Штатов Великих озер¹³³. Решение суда по делу “Дред Скотт против Стэнфорда” от 1857 года, чье расширительное толкование способствовало распространению рабовладения на новые территории, обвалило стоимость акций железнодорожных компаний, планировавших строить новые ветки в Канзасе¹³⁴. В 1850-х годах сенаторы и элиты Юга выступали против принятия Хомстед-акта, строительства Тихоокеанской железной дороги, денежной реформы, федеральной поддержки сельскохозяйственных исследований и образования — против тех решений, которые одобряли большинство северных фермеров и значимая часть деловых кругов северян¹³⁵.

Региональные различия в экономических интересах, однако, не означали, что среди северян было много активных противников рабства по этическим соображениям. И как угрозу Юг стали воспринимать тоже из-за экономических интересов: когда элиты Юга захотели расширить свои владения на новые территории, распространить на них рабство, с помощью таких мер, как закон о беглых рабах, многие северяне, видимо, осознали ущерб своим материальным интересам. Как пишет всё тот же Беккерт, растущая группа недовольных Югом, среди нью-йоркской элиты, предположительно, верила в то, что:

“политическая власть южных рабовладельцев над федеральным правительством есть ничто иное, как угроза для развития Соединенных Штатов и их собственного экономического благополучия … Более того, политическая власть южных рабовладельцев, как стали утверждать эти бизнесмены, препятствовала проведению необходимых реформ в банковской, валютной, кредитной и транспортной системах”¹³⁶.

А вот южане-рабовладельцы, “оседлав волну”, взлет цен на хлопок в 1850-х годах, напротив, поверили в собственную риторику о значимости рабства для западного капитализма. Для них выражение “Король Хлопок” стало равносильным выражению “Король Рабство”. В декларации штата Миссисипи о сецессии провозглашалось:

“мы полностью отождествляем свое положение с институтом рабства — величайшим материальным интересом мира. Сей институт трудом рабов поставляет продукт, составляющий, безусловно, самую значимую и самую важную часть торговли на земле … Попытка атаковать рабство — это попытка атаковать торговлю и цивилизацию”¹³⁷.

Один из сторонников рабства писал в “De Bow’s Review”:

“рабство было кормящей матерью процветания Севера” — аргумент, вскоре повторенный в книге Томаса Кеттела “Южное богатство и северные прибыли”, опубликованной накануне отделения и снискавшей одобрение по всему Югу¹³⁸.

Вера сторонников рабства в подобного рода идея стала для них губительной и была опровергнуты последующим ходом историей. К сожалению, новые историки капитализма, похоже, восприняли их всерьез.

VI. Выводы

Работорговля и торговля продуктами рабского труда стали ключевыми факторами британского экономического развития в XVIII веке. Однако, в соответствии с тезисом Уилльямса, рабство утратило свою преобладающую роль для британской экономики в XIX веке. Поэтому выразители интересов значимых экономических групп соглашались, если не активно поддерживали, запрет работорговлии, в конечном счете, самого рабства. Новые отношения между “свободной” и рабовладельческой экономикой отражали не только тенденции господствующих идеологий и политических режимов, но и глубокие изменения в геополитических структурах международных экономических отношений. И хотя рабство оставалось источником прибыли и благосостояния рабовладельцев, новый имперский режим Британии более не требовал для своего процветания ни “скованных” обязательствами колониальных рынков, ни труда буквально скованных, невольных рабочих. Даже для такого специализированного в “производстве” товара, как сахар, запрет работорговли не ухудшил положение британских потребителей — свободная торговля обеспечивала поставки из многочисленных новых источников по всему миру.

Я утверждаю, что тезис Уильямса, отражающий указанные выше процессы, столь же применим и к основанной на рабстве хлопковой экономике Юга США. Более того, сторонники NHC тоже посчитали тезис Уильямса применимым, и перенесли первую его часть на XIX век, чтобы объяснить ускоренный экономический рост Америки в довоенную эпоху.

В колониальные времена наблюдатели вполне обоснованно рассуждали, что товарные культуры могут быть получены только рабским трудом. Но в девятнадцатом веке семейные фермы со свободным трудом предложили альтернативу рабской экономике — чему наглядным подтверждением быстрое развитие коммерческого земледелия на старом Северо-Западе, свободном от рабства. Хлопковый Юг мог бы развиваться точно таким же образом.

Все годы до войны хлопок, действительно, взращивался на крови и спинах рабов. Но это не было благом для американской экономики; рабовладельческий Юг был не лучшим мировым поставщиком хлопка, по трем различным фундаментальным изъянам: ограниченному предложению рабочей силы, пренебрежении инфраструктурой и выбора в пользу самообеспечения продовольствием и фуражом. Рабство стало источником регионального обнищания в Америке девятнадцатого века, но никак не ключевым фактором национального роста.

В последние десятилетия исследователи в трудах все чаще подчеркивают “модернизм” рабства, указывая на такие особенности и области американского Юга, как международные связи, финансовую развитость и даже открытость для инноваций. Вклад этих новых трудов важен и значим, для историографии. И все же трудно объяснить, почему так много современников, за пределами этих “инновационных” областей, приходили к выводу, что рабство экономически неэффективно и морально постыдно. Конечно, на протяжении веков нередко случались радикальные изменения в идеологии и мировоззрении людей. Однако, в этой статье я постарался доказать, что дополнительным фактором, способствующим воззрениям современников на рабство, стали глубокие изменения в технологиях и мировых экономических структурах. Технологии и новый мир больше не нуждались в рабстве, как в факторе развития капиталистических экономик в девятнадцатом веке — пусть рабство и оставалось весьма прибыльным делом для рабовладельцев.

Источники и литература

Abbott, R. H., Cotton and capital: Boston businessmen and antislavery reform, 1854–1868 (Amherst, Mass., 1991).

Acemoglu, D., Johnson, S. and Robinson, J., ‘The rise of Europe: Atlantic trade, institutional change, and economic growth’, American Economic Review, 95 (2005), pp. 546–79.

Aiken, C. S., ‘An examination of the role of the Eli Whitney cotton gin in the origin of the United States cotton regions’, Proceedings of the Association of American Geographers, 3 (1971), pp. 5–9.

Anderson, R. V. and Gallman, R. E., ‘Slaves as fixed capital: slave labor and Southern economic development’, Journal of American History, 64 (1977), pp. 24–6.

Baptist, E. E., The half has never been told: slavery and the making of American capitalism (New York, 2014).

Beckert, S., Monied metropolis: New York City and the consolidation of the American bourgeoisie, 1850–1896 (Cambridge, 2001).

Beckert, S., Empire of cotton: a global history (New York, 2014).

Beckert, S. and Rockman, S., eds., Slavery’s capitalism: a new history of American economic development (Philadelphia, Pa., 2016).

Beckles, H. M., White servitude and black slavery in Barbados, 1627–1715 (Knoxville, Tenn., 1989).

Beckles, H. M. and Downes, A., ‘The economics of transition to the black labor system in Barbados: 1630–1680’, Journal of Interdisciplinary History, 18 (1987), pp. 225–47.

Broadberry, S. and Gupta, B., ‘Lancashire, India, and shifting comparative advantage in cotton textiles, 1750–1850: the neglected role of factor prices’, Economic History Review, 62 (2009), pp. 279–305.

Carrington, S. H. H., The sugar industry and the abolition of the slave trade, 1775–1810 (Gainesville, Fla., 2002).

Carter, S. B., Gartner, S. S., Haines, M. R., Olmstead, A. L., Sutch, R., and Wright, G., eds., Historical statistics of the United States, earliest times to the present, millennial edition (New York, 2006).

Chambers, J. D., Workshop of the world: British economic history from 1820 to 1860 (1961).

Chaplin, J. E., ‘Creating a cotton South in Georgia and South Carolina, 1760–1815’, Journal of Southern History, 57 (1991), pp. 171–200.

Clegg, J. J., ‘Capitalism and slavery’, Critical Historical Studies, 2 (2015), pp. 281–304.

Clegg, J. J., ‘Credit market discipline and capitalist slavery in antebellum South Carolina’, Social Science History, 42 (2018), pp. 343–76.

Cuenca Esteban, J., ‘The rising share of British industrial exports in industrial output, 1700–1851’, Journal of Economic History, 57 (1997), pp. 879–906.

Curtin, P. D., ‘The British sugar duties and West Indian prosperity’, Journal of Economic History, 14 (1954), pp. 157–64.

Dalzell, R. F., Jr., Enterprising elite: the Boston Associates and the world they made (Cambridge, Mass., 1987).

Davis, R., ‘English foreign trade, 1700–1774’, Economic History Review, 2nd ser., XV (1962), pp. 285–303.

Davis, R., The industrial revolution and British overseas trade (Leicester, 1979).

Domar, E. D., ‘The causes of slavery or serfdom: a hypothesis’, Journal of Economic History, 30 (1970), pp. 18–32.

Draper, N., The price of emancipation: slave-ownership, compensation and British society at the end of slavery (Cambridge, 2010).

Drescher, S., The mighty experiment: free labor versus slavery in British emancipation (New York, 2002).

Drescher, S., Econocide: British slavery in the era of abolition (2nd edn., Chapel Hill, NC, 2010).

Dunn, R. S., ‘“Dreadful idlers” in the cane fields: the slave labor pattern on a Jamaican sugar estate, 1762–1831’, Journal of Interdisciplinary History, 17 (1987), pp. 795–822.

Dunn, R. S., A tale of two plantations: slave life and labor in Jamaica and Virginia (Cambridge, Mass., 2014).

Easterlin, R. A., ‘Interregional differences in per capita income, population, and total income, 1840–1950’, in W. N. Parker, ed., Trends in the American economy in the nineteenth century (Princeton, NJ, 1960), pp. 73–140.

Edwards, M. M., The growth of the British cotton trade, 1780–1815 (Manchester, 1967).

Egnal, M., Clash of extremes: the economic origins of the Civil War (New York, 2009).

Ellison, T., A hand-book of the cotton trade: or, a glance at the past history, present condition, and future prospects of the cotton commerce of the world (1858).

Eltis, D., Economic growth and the ending of the Transatlantic slave trade (New York, 1987).

Eltis, D., Coerced and free migrations: global perspectives (Stanford, Calif., 2002).

Eltis, D. and Engerman, S. L., ‘The importance of slavery and the slave trade to industrializing Britain’, Journal of Economic History, 60 (2000), pp. 123–44.

Findlay, R., The ‘triangular trade’ and the Atlantic economy of the eighteenth century: a simple general equilibrium model (Princeton, NJ, 1990).

Findlay, R. and O’Rourke, K. H., Power and plenty: trade, war, and the world economy in the second millennium (Princeton, NJ, 2007).

Findlay, R. and O’Rourke, K. H., ‘The triangular trade from a global perspective’, in C. A. Palmer, ed., The legacy of Eric Williams: Caribbean scholar and statesman (Kingston, Jamaica, 2015), pp. 165–89.

Fishlow, A., American railroads and the transformation of the antebellum economy (Cambridge, Mass., 1965).

Fogel, R. W., Gallantine, R. andManning, R. L., eds.,Without consent or contract: evidence and methods (New York, 1992).

Fogleman, A. S., ‘From slaves, convicts, and servants to free passengers: the transformation of immigration in the era of the American Revolution’, Journal of American History, 85 (1998), pp. 43–76.

Galenson, D., White servitude in colonial America: an economic analysis (New York, 1981).

Gallman, R. E., ‘Self-sufficiency in the cotton economy of the antebellum South’, in W. N. Parker, ed., The structure of the cotton economy of the antebellum South (Washington, DC, 1970), pp. 5–37.

Gambles, A., Protection and politics: conservative economic discourse, 1815–1852 (Bury St Edmunds, 1999).

Gonzalez, F., Marshall, G. and Naidu, S., ‘Start-up nation? Slave wealth and entrepreneurship in Civil War Maryland’, Journal of Economic History, 77 (2017), pp. 373–405.

Greene, L. J., The Negro in colonial New England, 1620–1776 (New York, 1942).

Griffiths, T., Hunt, P. A. and O’Brien, P. K., ‘Inventive activity in the British textile industry, 1700–1800’, Journal of Economic History, 52 (1992), pp. 881–906.

Griffiths, T., Hunt, P. A. and O’Brien, P. K., ‘Scottish, Irish, and imperial connections: Parliament, the three kingdoms, and the mechanization of cotton spinning in eighteenth-century Britain’, Economic History Review, 61 (2008), pp. 625–50.

Hall, C., Draper, N., and McClelland, K., eds., Emancipation and the remaking of the British imperial world (Manchester, 2014).

Hanes, C., ‘Turnover cost and the distribution of slave labor in Anglo-America’, Journal of Economic History, 56 (1996), pp. 307–29.

Harley, C. K., ‘Ocean freight rates and productivity, 1740–1913: the primacy of mechanical invention reaffirmed’, Journal of Economic History, 48 (1988), pp. 851–76.

Harley, C. K., ‘International competitiveness of the antebellum American cotton textile industry’, Journal of Economic History, 52 (1992), pp. 559–84.

Harley, C. K., ‘The antebellum tariff: different products or competing sources? A comment on Irwin and Temin’, Journal of Economic History, 61 (2001), pp. 799–805.

Harris, W. J., ‘Crop choices in the Piedmont before and after the Civil War’, Journal of Economic History, 54 (1994), pp. 526–42.

Herbst, L. A., Interregional commodity trade from the north to the south and American economic development in the antebellum period (New York, 1978).

Higman, B. W., Slave population and economy in Jamaica, 1807–1834 (Cambridge, 1976).

Higman, B. W., Slave populations of the British Caribbean, 1807–1834 (Baltimore, Md., 1984).

Hilt, E., ‘Economic history, historical analysis, and the “new history of capitalism”’, Journal of Economic History, 77 (2017), pp. 511–36.

Hudson, P., ‘Slavery, the slave trade and economic growth: a contribution to the debate’, in C. Hall, N. Draper and K. McClelland, eds., Emancipation and the remaking of the British imperial world (Manchester, 2014), pp. 36–59.

Huzzey, R., Freedom burning: anti-slavery and empire in Victorian Britain (Ithaca, NY, 2012).

Inikori, J. E., Africans and the industrial revolution in England: a study in international trade and economic development (Cambridge, 2002).

Irwin, J. R., ‘Exploring the affinity of wheat and slavery in the Virginia piedmont’, Explorations in Economic History, 25 (1988), pp. 295–322.

Johnson, A. M. and Supple, B. E., Boston capitalists and western railroads (Cambridge, Mass., 1967).

Johnson, W., River of dark dreams: slavery and empire in the cotton kingdom (Cambridge, Mass., 2013).

Karp, M., This vast Southern empire: slaveholders at the helm of American foreign policy (Cambridge, Mass., 2016).

Kean, S., ‘Historians expose early scientists’ debt to the slave trade’, Science, 364 (2019), pp. 16–20. Kelly, M. and ´and O´Grada C. ‘Speed under sail during the early industrial revolution, (c. 1750-1830)’, Economic History Review, 72 (2019), pp. 459–80.

Kettel, T. P., Southern wealth and northern profits, as exhibited in statistical facts and official figures (Tuscaloosa, Ala., 1965).

Kilbourne, R. H., Jr., Debt, investment, slaves: credit relations in East Feliciana parish, Louisiana, 1825–1885 (Tuscaloosa, Ala., 1995).

Kilbourne, R. H., Jr., Slave agriculture and financial markets in antebellum America: the Bank of the United States in Mississippi, 1831–1852 (2006).

Klein, D. B. and Majewski, J., ‘Turnpikes and toll roads in nineteenth-century America’, in R. Whaples, ed., eh.net encyclopedia (10 Feb. 2008).

Klein, R. N., Unification of a slave state: the rise of the planter class in the South Carolina backcountry, 1680–1808 (Chapel Hill, NC, 1990).

Kulikoff, A., Tobacco and slaves: the development of southern cultures in the Chesapeake, 1680–1800 (Chapel Hill, NC, 1986).

Kupperman, K. O., ‘Fear of hot climates in the Anglo-American colonial experience’,William and Mary Quarterly, 41 (1984), pp. 213–40.

Lakwete, A., Inventing the cotton gin: machine and myth in antebellum America (Baltimore, Md., 2003).

Lindert, P. H. and Williamson, J. G., Unequal gains: American growth and inequality since 1700 (Princeton, NJ, 2016).

Lindstrom, D. L., ‘Southern dependence upon interregional grain supplies: a review of the trade flows, 1840–1860’, in W. N. Parker, ed., The structure of the cotton economy of the antebellum South (Washington, DC, 1970), pp. 101–13.

Lindstrom, D. L., Economic development in the Philadelphia region, 1810–1850 (New York, 1978).

McClelland, P. D. and Zeckhauser, R. J., Demographic dimensions of the new republic: American interregional migration, vital statistics, and manumissions, 1800–1860 (Cambridge, 1982).

McCusker, J. J. and Menard, R. R., The economy of British America, 1607–1789 (Chapel Hill, NC, 1985).

Macleod, C., ‘Strategies for innovation: the diffusion of new technology in nineteenth-century British industry’,Economic History Review, XLV (1992), pp. 285–307.

Main, G. L., Tobacco colony: life in early Maryland, 1650–1720 (Princeton, NJ, 1982).

Martin, B., ‘Slavery’s invisible engine: mortgaging human property’, Journal of Southern History, 76 (2010), pp. 817–66.

Martin, B., ‘Neighbor-to-neighbor capitalism: local credit networks and the mortgaging of slaves’, in S. Beckert and S. Rockman, eds., Slavery’s capitalism: a new history of American economic development (Philadelphia, Pa., 2016), pp. 107–21.

Marx, K., The poverty of philosophy (New York, 1963).

Mason, M. E., ‘Slavery overshadowed: Congress debates prohibiting the African slave trade to the United States, 1806–1807’, Journal of the Early Republic, 20 (2000), pp. 59–81.

Menard, R. R., ‘From servants to slaves: the transformation of the Chesapeake labor system’, Southern Studies, 16 (1977), pp. 355–90.

Menard, R. R., ‘Economic and social development of the South’, in S. L. Engerman and R. E. Gallman, eds., The Cambridge economic history of the United States, 1: The colonial era (New York, 1996), pp. 249–95.

Menard, R. R., Sweet negotiations: sugar, slavery, and plantation agriculture in early Barbados (Charlottesville, Va., 2006).

Miller, R., Britain and Latin America in the nineteenth and twentieth centuries (1993).

Miller, S. F., ‘Plantation labor organization and slave life on the cotton frontier: the Alabama-Mississippi black belt, 1815–1840’, in I. Berlin and P. D. Morgan, eds., Cultivation and culture: labor and the shaping of slave life in the Americas (Charlottesville, Va., 1993), pp. 155–69.

Mitchell, B. R., British historical statistics (Cambridge, 1988).

Morgan, P. D., ‘The poor: slaves in early America’, in D. Eltis, F. D. Lewis and K. L. Sokoloff, eds., Slavery in the development of the Americas (New York, 2004), pp. 288–323.

Myers, M., The New York money market, 1: Origins and development (New York, 1931).

Newman, S. P., A new world of labor: the development of plantation slavery in the British Atlantic (Philadelphia, Pa., 2013).

North, D. C., The economic growth of the United States, 1790–1860 (New York, 1966).

O’Brien, P. K., ‘The geopolitics of a global industry: Eurasian divergence and the mechanization of cotton textile production in England’, in G. Riello and P. Parthasarathi, eds., The spinning world: a global history of cotton textiles, 1200–1850 (Oxford, 2009), pp. 351–65.

O’Brien, P. K. and Engerman, S. L., ‘Exports and the growth of the British economy from the glorious revolution to the peace of Amiens’, in B. L. Solow, ed., Slavery and the rise of the Atlantic system (Cambridge, 1991), pp. 177–209.

O’Connor, T. H., Lords of the loom: the cotton Whigs and the coming of the Civil War (New York, 1968).

O’Rourke, K. H., ‘The worldwide economic impact of the French Revolutionary and Napoleonic Wars, 1793–1815’, Journal of Global History, 1 (2006), pp. 123–49.

Oakes, J., ‘Capitalism and slavery and the Civil War’, International Labor and Working-Class History, 89 (2016), pp. 195–220.

Olmstead, A. L. and Rhode, P. H., ‘Biological innovation and productivity growth in the antebellum cotton economy’, Journal of Economic History, 68 (2008), pp. 1123–71.

Olmstead, A. L. and Rhode, P. H., ‘Cotton, slavery, and the new history of capitalism’, Explorations in Economic History, 67 (2018), pp. 1–17.

Palmer, C. A., ed., The legacy of Eric Williams: Caribbean scholar and statesman (Kingston, Jamaica, 2015).

Parker, W. N., ed., The structure of the cotton economy of the antebellum South (Washington, DC, 1970).

Price, J. M., Capital and credit in the British overseas trade: the view from the Chesapeake, 1700–1776 (Cambridge, Mass., 1980).

Price, J. M. and Clemens, P. G. E., ‘A revolution of scale in overseas trade: British firms in the Chesapeake trade, 1675–1775’, Journal of Economic History, 47 (1987), pp. 1–43.

Ransom, R. L. and Sutch, R., ‘Capitalists without capital: the burden of slavery and the impact of emancipation’, Agricultural History, 62 (1988), pp. 133–60.

Ransom, R. L. and Sutch, R., One kind of freedom: the economic consequences of emancipation (2nd edn., New York, 2001).

Richardson, D., ‘Slavery, trade, and economic growth in eighteenth century New England’, in B. Solow, ed., Slavery and the rise of the Atlantic system (Cambridge, 1991), pp. 237–64.

Riello, G. and Parthasarathi, P., eds., The spinning world: a global history of cotton textiles, 1200–1850 (Oxford, 2009).

Roberts, J., Slavery and the Enlightenment in the British Atlantic, 1750–1807 (Baltimore, Md., 2013).

Rockman, S., ‘The unfree origins of American capitalism’, in C. Matson, ed., The economy of early America: historical perspectives and new directions (University Park, Pa., 2006), pp. 335–62.

Ron, A., ‘Summoning the state: northern farmers and the transformation of American politics in the mid-nineteenth century’, Journal of American History, 103 (2016), pp. 347–74.

Rosenthal, C., Accounting for slavery: masters and management (Cambridge, Mass., 2018).

Ryden, D. B., West Indian slavery and British abolition, 1783–1807 (Cambridge, 2009).

Saxonhouse, G. R. andWright, G., ‘National leadership and competing technological paradigms: the globalization of cotton spinning, 1878–1933’, Journal of Economic History, 70 (2010), pp. 535–66.

Shepherd, J. F. and Walton, G. M., Shipping, maritime trade, and the economic development of colonial North America (Cambridge, 1972).

Schermerhorn, C., The business of slavery and the rise of American capitalism, 1815–1860 (New Haven, Conn., 2015).

Schermerhorn, C., Unrequited toil: a history of United States slavery (Cambridge, 2018).

Schumpeter, E. B., English overseas trade statistics, 1697–1808 (Oxford, 1961).

Shugerman, J. H., ‘The Louisiana purchase and South Carolina’s reopening of the slave trade in 1803’, Journal of the Early Republic, 22 (2002), pp. 263–90.

Smail, J., Merchants, markets and manufacture: the English wool textile industry in the eighteenth century (New York, 1999).

Smith, S. D., ‘British exports to colonial North America and the mercantilist fallacy’, Business History, 37 (1995), pp. 45–63.

Solow, B. L., The economic consequences of the Atlantic slave trade (Lanham, Md., 2014).

Stover, J. F., Iron road to the west: American railroads in the 1850s (New York, 1978).

Sutch, R. C., ‘The economics of African American slavery: the cliometrics debate’, National Bureau of Economics Research working paper no. 25197 (2018).

Sylla, R., ‘US securities markets and the banking system, 1790–1840’, Federal Reserve Bank of St Louis Review (1998), pp. 83–98.

Temin, P., ‘Patterns of cotton agriculture in post-bellum Georgia’, Journal of Economic History, 43 (1983), pp. 661–7.

Temin, P., ‘Two views of the British industrial revolution’, Journal of Economic History, 57 (1997), pp. 63–82.

Tomlins, C., Freedom bound: law, labor, and civic identity in colonizing English America, 1580–1865 (Cambridge, 2010).

Torget, A. J., Seeds of empire: cotton, slavery, and the transformation of the Texas borderlands, 1800–1850 (Chapel Hill, NC, 2015).

Uselding, P. J., ‘A note on the inter-regional trade in manufactures in 1840’, Journal of Economic History, 36 (1976), pp. 428–35.

Wahl, J. B., ‘Stay east, young man? Market repercussions of the Dred Scott decision’, Chicago-Kent Law Review, 82 (2006), pp. 361–91.

Weiman, D. F., ‘The economic emancipation of the non-slaveholding class: upcountry farmers in the Georgia cotton economy’, Journal of Economic History, 45 (1985), pp. 71–93.

Weiman, D. F., ‘Staple crops and slave plantations: alternative perspectives on regional development in the antebellum cotton South’, in L. Ferleger, ed., Agriculture and national development: views on the nineteenth century (Ames, Iowa, 1990), pp. 119–61.

Weiman, D. F., ‘Peopling the land by lottery? The market in public lands and the regional differentiation of territory on the Georgia frontier’, Journal of Economic History, 51 (1991), pp. 835–60.

Wilder, C. S., Ebony and ivy: race, slavery, and the troubled history of America’s universities (New York, 2013).

Wilkins, M., The history of foreign investment in the United States to 1914 (Cambridge, Mass., 1989).

Williams, E., Capitalism and slavery (Chapel Hill, NC, 1944).

Williams, E., The economic aspect of the abolition of the West Indian slave trade and slavery, D. Tomich, ed., intro. by W. Darity, Jr. (Lanham, Md., 2014).

Wright, G., The political economy of the cotton South: households, markets, and wealth in the nineteenth century (New York, 1978).

Wright, G., ‘The efficiency of slavery: another interpretation’, American Economic Review, 69 (1979), pp. 219–26.

Wright, G., Old South, new South: revolutions in the Southern economy since the Civil War (New York, 1986).

Wright, G., Slavery and American economic development (Baton Rouge, La., 2006).

Zahedieh, N., ‘London and the colonial consumer in the late seventeenth century’, Economic History Review, XLVII (1994), pp. 239–61.

Zahedieh, N., ‘Economy’, in D. Armatage and M. J. Braddick, eds., The British Atlantic world, 1500–1800 (Basingstoke, 2002), pp. 51–68.

Economic History Review. 2020. V.73. №2.

Перевод Максима Дмитриева