Военизированное насилие в подъёме итальянского фашизма

Анализируя, что случилось на Украине — фашистский переворот или демократическая революция, и почему, я писал: «Фашизм — это не ругательство и не обозначение жестокости/репрессивности, это режим...

Print Friendly Version of this pagePrint Get a PDF version of this webpagePDF

1059303-cover

Отличительные особенности и генезис фашизма.

Анализируя, что случилось на Украине — фашистский переворот или демократическая революция, и почему, я писал:

«Фашизм — это не ругательство и не обозначение жестокости/репрессивности, это режим функционирования буржуазного общества, одно из фазовых состояний его, отличающийся от своих альтернатив (буржуазная демократия и полицейский режим) следующими признаками:

1) его сторонники и носители власти принципиально предпочитают неинституционализированное насилие, через «отряды патриотов», а не суд и полицию. Украина, как известно, одна из немногих стран мира, где антивоенные митинги разгоняет не полиция, а «патриоты» с вольфхангелями, они же ведут следствие вершат суд и расправу.

2) «враги» и «чужаки» (в данном случае «коммуняки» и «колорады-москали») считаются низшими существами, что многажды проговаривается «интеллигенцией» в публичном пространстве, пока не усвоит «народ». Эта «низшесть» определяется через социальный расизм, на почве которого «украинские патриоты» находят родственную душу с русскими либералами — от донбассофобии до выставки «Осторожно, русские».

3) демонстративно показывается, что «враги» и «чужаки» вне закона, правосудия для них нет и не будет, чем молчаливо подсказывается «массам», что в отношении них осуществляется полная свобода не только политического, но и криминального насилия.

4) «сплочение нации» через борьбу с красной опасностью, в данном случае десоветизацию-декоммунизацию, с готовностью развязать внутреннюю войну, если преследуемые будут сопротивляться».

И лучшее обоснование этой мысли от противного даёт нам история фашизма №1 — итальянского, конкретно идейных и политических следствий успешно осуществлённого уличного террора против «красных», описанная в одной из глав сборника «Война во время мира. Военизированные конфликты после Первой мировой войны» (Эмилио Джентиле. Военизированное насилие в подъёме итальянского фашизма).

Надо сказать, что итальянские социалисты, в противоположность эсдекам Англии, Франции, Германии, не предавали интернационализм: высказались против войны, сохранили Базельскую позицию и т. д. (как и, например, сербские социалисты). Муссолини стал ренегатом из-за захваченности патриотической одержимостью, о чём см. главу «Ренегат» в «Итальянском ребусе» Цецилию Кин (1991). В начале Первой Мировой этим заражались многие из «образованного слоя» (включая лучшую его часть).

Поэтому он социалистов ненавидел вдвойне: нутряной злобностью ренегата к оставленным им принципам и товарищам (что можно считать следствием когнитивного диссонанса) и одновременно функционально — за «антипатриотизм». И когда началось «красное трёхлетие», к его группе примкнули бывшие фронтовики, стремившиеся, как везде в Центральной и Восточной Европе, «загнать быдло в стойло», и маскировавшие своё классовое чувство риторикой о «предателях нации», «угрозе государству» от «красных смутьянов» и т. д.

«Консерваторы и возникавшие фашистские группировки усматривали длинную руку большевизма в захвате рабочими машиностроительных заводов в Северо-Западной Италии в сентябре 1920 года, в ходе решающей послевоенной пробы сил между промышленниками и профсоюзами.

Когда в том же месяце итальянская Всеобщая конфедерация труда поставила на голосование вопрос о революции, она фактически уже отказалась от нее{106}. Но это было отнюдь не очевидно для тех, кто противостоял забастовщикам и видел тень большевизма, нависшую над Италией, в самой возможности превратить захват заводов в классовую революцию. Префекты в Северной и Центральной Италии продолжали именовать «большевизмом» все угрозы, с которыми сталкивались, а набиравшие силу фашистские squadristi, все чаще бравшие на себя ответ на эти угрозы, также считали своими главными противниками «большевиков». Контрреволюция настолько сильно нуждалась в противнике, существующем хотя бы в символической или в воображаемой форме, что даже спад итальянского  социалистического и профсоюзного движения в начале 1920-х годов ничуть не помешал фашистам по-прежнему раздувать страхи перед большевистской угрозой{107}. Если фашизм действительно был «гражданской религией1», то, подобно многим другим религиям, ему приходилось инсценировать манихейскую борьбу со своей собственной антитезой{108}

«Как голосовать против большевизма». Адриен Баррьер, 1919 г.

«Как голосовать против большевизма». Адриен Баррьер, 1919 г.

…Защита от большевизма требовала постоянной бдительности. Но она также влекла за собой возможность мобилизовать тщательно отрепетированный ответ на революционный заговор, знакомый по демонологии XIX века. Об этом дает представление краткий обзор мер, замышлявшихся французами в 1918–1921 годах. Силы безопасности с самого начала пытались отыскать «большевистское золото», ввезенное, по их предположениям, в страну ради совращения рабочих и подрыва рабочего движения. В этом отношении большевизм попадал ровно в ту нишу, которую во время войны занимало «германское золото», якобы применявшееся для финансирования шпионажа и подкупа прессы; более того, эта преемственность порождала подозрения в том, что немцы, разыгрывающие «катастрофическую» карту, хотят использовать большевиков для захвата власти во Франции так же, как использовали их в 1917 году в России.

Агенты французских военных и гражданских сил безопасности с момента окончания войны непрерывно предупреждали, что отечественный радикализм субсидируется из русских источников. Например, в декабре 1918 года появились сообщения о том, что ведущие французская и итальянская социалистические газеты, L’Humanité и Avanti, финансируются Москвой, хотя ни та, ни другая не поддерживала большевизм{113}. Точно так же и германской Независимой социал-демократической партии приходилось защищаться от обвинений в получении большевистских дотаций{114}. В ответ на возражения скептиков, утверждавших, что многие западные страны явно невосприимчивы к большевизму, теория заговора указывала на малочисленность и подпольный характер большевистского движения до революции, из чего следовало, что спящие ячейки и нелегальные организации затаились до поры до времени, ожидая момента кризиса или внутренней слабости.

Согласно докладу французской службы безопасности, представленному в ноябре 1920 года, «большевистское золото» поступало в страну через агентурную сеть, созданную в Скандинавии (ненадежными считались и такие бывшие нейтральные страны, как Голландия и Швейцария). Перед лицом фактов, свидетельствовавших, что Швеция — «по своей природе буржуазная» страна, авторы доклада делали вывод:

«Большевики, действующие в Швеции, вероятно, отказались от грубых методов в пользу длительной подпольной пропагандистской кампании»{115}.

Вместе с тем ответ французской службы безопасности явно намекает и на другие, более старые мифы о заговоре. Тот факт, что один из самых известных пробольшевистски настроенных французов, Жак Садуль — морской офицер, принимавший участие в восстании против интервенции Антанты в России, произошедшем на борту французского линкора, находившегося в Черном море, — был в то же время масоном, повлек за собой домыслы о том, будто французская ложа «Великий восток» симпатизирует если не методам большевизма, то по крайней мере его стремлениям{116}. Что еще более существенно, французская полиция отмечала, что многие реальные или мнимые сторонники большевизма из числа бывших жителей Российской империи, находившихся во Франции, были евреями, причем один французский агент в ноябре 1918 года уверенно сообщал из Женевы:

«Факт — то, что большинство большевистских вождей принадлежат к иудейской вере и имеют германское происхождение»{117}.

На вооружение была взята также одна из фундаментальных, как впоследствии выяснилось, мутаций антибольшевистской мифологии, а именно готовность белых русских эмигрантов приплетать свой давний врожденный антисемитизм к животной ненависти, испытывавшейся ими к революции, изгнавшей их из родной страны. Как отмечал один полицейский агент, в консервативных парижских кругах русских эмигрантов полагали, что «за международным революционным движением, готовым охватить весь мир, стоит мировой заговор, организованный масонами под руководством евреев, дающих на него деньги»{118}.

…Антибольшевизм — обычно в сочетании с антисемитизмом — придал военизированным движениям направление и цель; он способствовал выявлению призрачного врага, отталкиваясь от давней неприязни к городской бедноте, евреям и вообще беспорядку. Таким образом, конкретная роль антибольшевизма варьировалась в зависимости от региона и политического контекста. Антибольшевизм принимал наиболее кровавые формы в Центральной и Восточной Европе сперва в 1918–1923 годах, а затем — проявившись еще более драматическим образом — в 1930-х годах и во время Второй мировой войны{125} » (Война во время мира, op.cit.).

Генезис и проявления такого сплава ненависти к «черни», покусившейся на «старый порядок», страха перед ней, ибо грозит захлестнуть, и следующая за тем «борьба с красной бестией», описаны в статьях сборника, касающихся фрайкоров и хаймверов в Германии, Австрии, Венгрии, шюцкоров в Финляндии и пр. — собственно, у всех осознанно «белых».

В Италии активисты объединений, возникших на той же почве (arditi) происходили чаще всего из нижней части «среднего класса», привыкли молиться на «бог, родина, собственность, патриотизм» их классов, почему их ненависть к рабочим, желающим «стряхнуть» хозяев и самим управлять своей жизнью, хотя бы своими заводами, была особенно острой. Увы, это классовое чувство было основной мотивацией и у рядовых участников добровольческих «белых» формирований в 1918-1923 гг, не только у офицеров. Мол, «мы кровь проливали» «за нацию», в которой хозяин это хозяин, штатские уважают погоны, наймиты — «дающего им работу», а тут они мало что непочтительны, ещё на священную иерархию посягают, предатели нации…

img.phpТакая реакция структурно сходна с особенно сильным антинегрским расизмом у «белых бедняков» или приверженность простолюдинов «традиционным ценностям» в части «мужских» и «женских» работ и т. д. аспектов подчинения женщины. В первом случае цвет кожи — единственное их конкурентное преимущество, а с чёрными бедняками объединиться против общих (классовых), сталкивающих их друг с другом, в голову не приходит («как можно»).

Так или иначе, подобные «патриоты», потом и фашистские штурмовики (squadristi) первыми систематически били на улицах политических оппонентов — социалистов, коммунистов, отчасти либералов. Следующие изводы фашизма — немецкий, румынский, венгерский, польский и пр. «врагов» как адресатов насилия дополнили «чужаками», в первую очередь евреями, во вторую — нациями, с которыми «традиционный конфликт». Но фашизм ver 1.0, итальянский, был строго классовым, лишь позже, через русских и украинских белогвардейцев нацисты приняли на вооружение миф иудобольшевизма2; движения Восточной Европы, от Румынии до Прибалтики, уже подражали немецкому «образцу», оказавшемуся самым успешным. К тому же пришли независимо от них венгерские белые, после победы которых уровень насилия был сравним с подвигами фашистов в следующую войну (или с подвигами фрайкоров в Прибалтике).

Как это отметила Клаудиа Кунц в «Совести нацистов», здесь господствовали «идеализм» и т. д. позитивные эмоции, следующие из надежд на «обновление нации», а ненависть к «врагам» или «чужакам» естественным образом отсюда следовала:

«Бывший венгерский офицер Миклош Козма писал в начале августа 1919 года:

Мы постараемся <…> разжечь жаркое пламя национализма <…> Помимо этого, мы будем наказывать. Те, кто месяцами совершал гнусные преступления, должны понести кару. Легко себе представить <…> какой стон и вой поднимут соглашатели и слабонервные, когда мы поставим к стенке нескольких красных мерзавцев и террористов. Ложные лозунги гуманизма и прочих «измов» уже помогли превратить нашу страну в руины. На этот раз такого не случится{160}.

Призывы Козмы были доведены до крайности на Венгерской равнине, но еще более ярким образом — в ходе Балтийской кампании фрайкора, когда прежде дисциплинированные отряды превратились в мародерствующих наемников наподобие солдат Тридцатилетней войны, в современных атаманов, грабивших и убивавших направо и налево, оставляя за собой по всей стране одни руины{161}. Еще в 1946 — 1947 годах, ожидая казни в польской тюрьме, бывший комендант Освенцима Рудольф Гёсс вспоминал Балтийскую кампанию как проявление доселе не слыханного насилия:

«Таких диких и жестоких сражений, как в Прибалтике, я не видел ни во время Первой мировой войны, ни в течение всех последующих кампаний фрайкора. Фронта в его обычном понимании не существовало, враг был повсюду. Всякая стычка превращалась в резню, доходящую до тотального уничтожения <…> Бесчисленное множество раз я видел ужасающую картину сожженных хижин и обугленных или разлагающихся тел женщин и детей <…> Тогда я был уверен, что невозможно превзойти это разрушительное безумие!{162}«

Менее кровопролитной, но представлявшей собой качественно новое явление была одновременная интернализация конфликта, выявление и преследование «коммунистических врагов», которых следовало искоренить для того, чтобы могло начаться национальное возрождение. В Германии правыми экстремистами были убиты такие известные республиканские политики, как Вальтер Ратенау и Маттиас Эрцбергер.

В Венгрии членами печально известного батальона Пронаи был похищен и убит ряд видных интеллектуалов, выступавших против венгерского «белого террора», в том числе журналист Бела Бачо и редактор социал-демократической газеты Népszava Бела Сомодьи{163}. 75 тысяч человек попали в заключение, а 100 тысяч отправились в изгнание, главным образом в Советскую Россию, где спасшиеся от хортистских «эскадронов смерти» в итоге были уничтожены Сталиным [по счастью, далеко не все, некоторые успели ещё дать отпор наследникам Козмы и Пронаи в октябре 1956 г.; жаль, правда, что Имре Надя эта участь минула, как часто бывало со сталинскими репрессиями. Прим.публикатора]. Поскольку многие вожди венгерской революции, включая Белу Куна, сбежали из страны прежде, чем их успели арестовать, за их «измену» пришлось расплачиваться другим{164}.

[Тут автор привирает: большинство «вождей» осталось для подпольной работы, и многие были схвачены во время белого террора, как Тибор Самуэли. Прим.публикатора]

Схваченных социалистов, евреев и профсоюзных деятелей затаскивали в казармы и избивали до потери сознания.

«В этих случаях, — вспоминал Пал Пронаи, вождь венгерской милиции и временный командир телохранителей Хорти, — я приказывал дать лишних пятьдесят шомполов этим фанатичным зверолюдям, чьи умы были опьянены безумной идеологией Маркса»{165}.

Как полагал Пронаи, да и многие другие, лишенных человеческого облика («зверолюди») и национальной принадлежности (большевики) врагов дозволялось пытать и убивать без всяких сожалений, поскольку законность и необходимость этим поступкам придавала высокая цель: спасение нации от сползания в социалистическую пропасть и территориального расчленения. Гражданская война и революция порождали у активистов военизированных организаций уверенность в том, что они живут в эпоху необузданного насилия, когда внутренних врагов, нарушивших правила «цивилизованного» военного поведения, можно остановить лишь с помощью такого же крайнего насилия, к которому те — якобы или на самом деле — прибегали во время недолгого «красного террора» в Баварии и Венгрии.

Особую жестокость нередко проявляли молодые участники военизированных организаций, не попавшие на Первую мировую войну. Одним из наиболее известных случаев военизированного зверства в Германии является убийство несколькими марбургскими студентами более дюжины арестованных «спартаковцев» в Тюрингии{166}. В другом случае молодой студент-доброволец, участвовавший в подавлении коммунистического восстания в Руре в 1920 году, с восторгом писал своим родителям:

«Пощады не получает никто. Мы расстреливаем даже раненых. Царит колоссальный — немыслимый — энтузиазм. В нашем батальоне погибло двое, у красных — двести или триста. Любого, кто попадает в наши руки, бьют прикладом и приканчивают пулей{167}

И даже вождь венгерской милиции Пал Пронаи, знаменитый тем, что безжалостно пытал своих жертв и сжигал их живыми, был положительно изумлен «чрезмерной амбициозностью и высокой мотивированностью новобранцев», пытавшихся впечатлить его, «избивая евреев за воротами казарм или затаскивая их туда, где могли отделать их всерьез»{168}.

Послевоенный проект «очистки» нации от ее внутренних врагов рассматривался большинством активистов военизированного движения как необходимая предпосылка для «национального возрождения», своего рода насильственная регенерация, способная оправдать военные жертвы, невзирая на поражение и революцию». («Война во время мира», Op.cit.; см. также ниже отрывок из фильма о белом терроре в Венгрии после падения Советской республики).

Витез Миклош Козма де Левельд. Ещё один венгерский фашист - бывший офицер, организатор гражданской войны против Советской республики, взявшей власть легитимным путём

Витез Миклош Козма де Левельд. Ещё один венгерский фашист — бывший офицер, организатор гражданской войны против Советской республики, взявшей власть легитимным путём, при Хорти — медиамагнат, контролирующий местные СМИ для надлежащего воспитания нации.

В Италии подобные избиения оказались успешны не только практически (затыкали рот), но и в идейном плане — привлекали к фашистам новые кадры куда лучше собственно фашистских идей.

Тем более «красные» к подобному не привыкли: в либеральной Италии политические столкновения были более идейными, чем кулачными, насилие применяла больше полиция, чем политические оппоненты (да и левые «критически поддерживали» реформы Джолитти, понимая их необходимаость для страны). Хотя «красные» пробовали сопротивляться, они были побеждены3.

И самое важное, избивавшие их активисты так вырабатывали идеологию будущей фашистской партии (и всего фашистского движения), а не просто решали техническую задачу одолеть врага. Фашизм, собственно отличается от других буржуазных партий, функционирующих в системе одноимённой демократии, именно тем что там во главе угла не идейная обработка ширнармасс (хотя в основном низов среднего класса в «пехоту» и верхов — в руководство вместе с аристократией и офицерьём), а кулачная, ножевая, пулевая и пр. Идеи же вторичны и несущественны, их берут откуда угодно, даже крадут у «красных» и потом переделывают, лишь бы действовали как приманка, рекрутировали и ставили под контроль внутренней дисциплины, строящейся на том же насилии, структурированном почитанием «старших». Квинтэссенция последнего реализуется в НСДАПовском фюрер-принципе. Отсюда сила фашизма: ему результат — «слава нации», подавляющей покушающихся на бога, родину, собственность, иерархию и т.д. порядок, важнее идей, в обрамлении коих это достигается, почему людям трудно распознавать его суть, внешние признаки особо изменчивы, как антигены у вируса гриппа.

В этом плане лично дуче был ещё не вполне фашистом. Автор показывает, что он хотел после успешной расправы с «красной опасностью» преобразовать движение, бывшее отчасти военизированной организацией типа фрайкора, отчасти — уличной бандой типа контролирующих районы в городах США, в обычную политическую партию низов «среднего класса», чтобы она действовала вместе с другими — но присмиревшими — в прежней политической системе. Однако именно командиры штурмовиков в регионах не дали ему это сделать, потребовав сохранить систему военизированного насилия и в политике/управления опираться именно на неё, а самому стать во главе пирамиды.

И он, видевший себя обычным буржуазным политиком на новом, ещё не охваченном электоральном поле «взбесившегося мещанства» (давно и активно эксплуатировавшегося английской или французской демократиями, не говоря уж о втором рейхе), смирился и стал дуче, был олицетворением фашистской системы, вызвал восторг рыночных фундаменталистов (знавших что главное для «свободы» — это загнать быдло в стойло, чтоб «демократия» была для «своих»), пока его непосредственные ученики не перещеголяли учителей.

На этом примере видим, что диалектика рулит: фашизм, возродясь в рамках общего реакционного тренда, запущенного гибелью социализма в Восточной Европе, вернулся к истокам — итальянским, венгерским, польским и пр., но на «повышенном основании», с учётом особенностей современного мира. Прежде всего, разукрупнение и аутсорсинг — не монолит фашистской партии, контролирующей всю страну и отрицающей «либеральную демократию», но «50 оттенков коричневого» — много разных фашистских партий и групп, конкурирующих между собой в рамках этой самой парламентской демократии, кто будет лучшим «кулаком» в подавлении всех несогласных с рыночными реформами, ликвидирует любой социальный протест как «возрождение совка» или «происки врага». Т.е. они не противостоят «обычным» партиям буржуазии и их демократии, история 1923-1975 гг. показывает что это невыгодно, расточительно, и только усиливает «красных», а действуют в строгом сопряжении с ними, разделив роли «защитников демократии» от внешнего и внутреннего врага. Как говорил св.Доминик, где не помогает проповедь (что роль первых), поработает палка (вторые), как это мы видим у наших соседей снизу и сбоку.

Военизированное насилие в Италии: обоснование фашизма и истоки тоталитаризма

В предисловии к книге Большой совет за первые пять лет фашистской эры, изданной Фашистской партией в 1927 году, Муссолини утверждал, что разрушение либерального государства началось сразу же после «похода на Рим», когда только что основанный фашистский Большой совет в ночь на 12 января 1923 года решил создать Добровольную милицию национальной безопасности (Milizia Volontaria per la Sicurezza Nazionale, MVSN), тем самым обеспечив юридическую основу для военной организации Фашистской партии. Муссолини писал:

«Создание милиции являлось принципиальным, уникальным шагом, поставившим правительство в иные условия по сравнению со всеми его предшественниками и превратившим его в режим. Залогом его установления была вооруженная партия. Та ночь в январе 1923 года, когда была основана милиция, стала смертным приговором прежнему демократическо-либеральному государству <…> Начиная с того момента прежнее демократическо-либеральное государство просто ожидало своих похорон, которые были со всеми почестями произведены 3 января 1925 года{235}.

По крайней мере в этом отношении дуче был прав. Фашистская партия была первой организованной военной партией, захватившей власть в западноевропейском либеральном государстве и породившей при этом режим нового типа, основанный на однопартийном правлении. Тем самым фашизм стал образцом для прочих европейских националистических военизированных движений, стремившихся к уничтожению демократически избранной власти. Что же касается истоков фашизма, то вполне можно сказать: «В начале было насилие».

Это следует понимать в том смысле, что военизированное насилие представляло собой фундаментальную черту коллективной идентичности фашизма как организации, как ментальности, как политической культуры и как стиля жизни и борьбы, не говоря уже о том, что оно являлось главной причиной его триумфа. Далее нами будут рассмотрены важнейшие аспекты взаимоотношений между военизированным насилием и фашизмом.

Изучать фашистское военизированное насилие в Италии в 1919 — 1923 годах по определению означает исследовать истоки фашистской милиционной партии и диктаторского государства нового типа, созданного фашистами после захвата ими власти 30 октября 1922 года. С целью дать концептуальное объяснение этого типа политической власти некоторые антифашисты предложили в 1923 году термины «тоталитарный» и «тоталитаризм»{236}.

В данной главе будут освещены основные этапы только что описанного процесса. Я постараюсь показать, почему, по моему мнению, практика и культура военизированного насилия являлись «обоснованием фашизма» или, иными словами, принципиальным условием для возникновения, наступления и победы фашизма и, соответственно, для закладки в Италии основ политического режима нового типа, проложившего путь к расцвету тоталитаризма в Западной Европе.

Фашистское военизированное насилие по большей части являлось следствием боевого опыта, приобретенного на фронтах Первой мировой войны, но в то же время и причиной краха всех надежд на создание мира, более безопасного для демократии. Первая мировая война завершилась триумфом демократических государств Европы{237}. Крах германского милитаризма, распад многовековых самодержавных империй, возникновение новых республиканских государств и усиление роли парламента, предусматривавшееся в новых конституциях, были ключевыми чертами политической демократизации, происходившей в Европе в 1919 году. Для демократических правительств, и особенно для новых парламентских режимов, был характерен «процесс рационализации власти», как выразился русский юрист Борис Миркин-Гецевич, подразумевая под этим

«тенденцию к подчинению всей полноты коллективной жизни юридическим нормам»{238}.

Эта тенденция в полной мере выражала в себе конституционный принцип народного суверенитета и парламентской власти в государстве, основанном на законе.

«Помимо демократии, нет и не может быть иной формы государства, которая признавала бы главенство закона; соответственно, общее конституционное право включает в себя все юридические формы демократии — государства, основанного на законе»{239}.

Рис. 9. Муссолини со своими сторонниками в Неаполе в октябре 1922 г., накануне «похода на Рим»

Рис. 9. Муссолини со своими сторонниками в Неаполе в октябре 1922 г., накануне «похода на Рим»

Однако надежды на прочный мир почти сразу же были разрушены вспышкой военизированного насилия во многих европейских странах. Распространению политического насилия способствовала большевистская революция в России, а также чувство унижения, ощущавшееся националистами вследствие либо поражения в войне, либо «ущербной победы» — какой она представлялась, в частности, в Италии. С этого момента военизированное насилие оставалось характерной чертой Европейского континента вплоть до начала Второй мировой войны. Все это придавало социальным и политическим баталиям, выросшим из конфликта 1914–1918 годов, привкус гражданской войны, и в первую очередь это относится к событиям в Италии.

Италия оказалась одной из победительниц в Первой мировой войне, тем самым преодолев наиболее трагическое испытание из всех, которым подвергалась за 60 лет, прошедшие с момента национального объединения. Распад Австро-Венгерской империи, расширение границ Италии до перевала Бреннер и до Истрии, включение в состав Италии италоязычных меньшинств Габсбургской империи и, наконец, присутствие за столом переговоров в качестве одной из четырех великих держав — все это могло рассматриваться многими итальянцами как достаточная компенсация за понесенные жертвы: полмиллиона убитых и миллионы раненых. Более того, важная избирательная реформа 1919 года привела к демократическому преобразованию либерального режима; и в самом деле, большинство в парламенте отныне принадлежало массовым политическим партиям — таким как Социалистическая партия и недавно основанная Католическая народная партия. Они представляли широкие слои итальянского населения, прежде исключенного из парламентской политики вследствие ограниченного избирательного права. Тем не менее, несмотря на это, Италия стала первой страной, охваченной военизированным насилием и пережившей крах демократического режима. Более того, это случилось вслед за периодом стремительного роста насилия; например, число самоубийц, составившее в 1918 году 938 человек, выросло в 1919 году до 1633 человек, в 1920-м — до 2661 человека и в 1921-м — до 2750 человек; число тяжких телесных повреждений возросло с 58 148 в 1918 году до 108 208 в 1922 году; наконец, число нарушений общественного порядка увеличилось с 766 в 1918 году до 1004 в 1919 году и с 1785 в 1920 году до 2458 в 1921 году{240}.[11]

Более того, Италия была единственной из стран-победительниц, претерпевшей «брутализацию политики» — в первую очередь благодаря применению военизированного насилия. В этом отношении события в Италии сопоставимы с тем, что происходило в Германии и странах Восточной Европы, — с той лишь разницей, что в случае Италии система, подвергшаяся «брутализации», являлась либеральной и с начала века находилась в процессе перехода к демократии{241}.

Военизированное насилие было развязано в Италии новыми группировками, состоявшими из бывших участников войны, — такими как Arditi (штурмовики), основанные Муссолини в марте 1919 года Fasci di combattimento, а также вооруженное движение, под предводительством поэта Габриэле Д’Аннунцио в сентябре 1919 года оккупировавшее Фиуме{242}. Выдвинув лозунг «ущербной победы», эти движения пропагандировали идею о том, что Италия, победив врагов на поле боя, оказалась предана на мирной конференции своими союзниками, отказавшимися удовлетворить все территориальные притязания Италии, которые стали бы компенсацией за ее вклад в победу. Однако националистическое военизированное насилие было лишь одной из многочисленных форм политического насилия, охватившего Италию.

Это насилие получило широкое распространение вследствие серьезного экономического и социального кризиса, вызванного Первой мировой войной, а также из-за политического экстремизма социалистов. На своем общенациональном съезде в октябре 1919 года Социалистическая партия, в которой в то время преобладали максималисты, открыто приняла программу социальной революции по примеру большевиков. В новом уставе партии объявлялось:

«Без насильственного захвата власти рабочими невозможен переход <…> к временному режиму диктатуры пролетариата»{243}. [Увы, как показывает автор, это в основном оставалось словами: произносившие их забыли простую максиму — замахнулся — бей. Прим.публикатора]

В 1919–1920 годах во главе классовой борьбы в большей части Северной и Центральной Италии стояли Социалистическая партия и рабочие организации, в то время как в Южной Италии верх одерживали традиционные либеральные и демократические партии, состоявшие из местных клиентел группировок. После того как осенью и в начале зимы 1919 года Социалистическая партия стала крупнейшей партией в парламенте и подчинила себе большинство местных советов и провинциальных органов власти во многих регионах Центральной Италии и в долине По, социалисты провозгласили намерение насильственным путем ликвидировать институты буржуазного государства{244}.

Более того, в важнейших сельских регионах Северной Италии, где социалисты обладали наибольшим влиянием, они в массовом порядке брали под свой контроль экономическую и социальную жизнь, навязывая собственникам свои правила и условия в качестве прелюдии к неминуемой революции и отмене частной собственности. «Красные баронства» — так коммунист Пальмиро Тольятти называл систему правления, созданную социалистами-максималистами{245}.

Жестокая классовая борьба, включавшая непрерывные забастовки на государственных и частных предприятиях, достигла апогея осенью 1920 года, во время захвата рабочими заводов, создававшего впечатление, что Италия охвачена анархией и стоит на пороге социальной революции и гражданской войны. Социалистка Анна Кулишова в письме от 4 мая 1920 года своему товарищу Филиппо Турати, одному из основателей Социалистической партии и виднейшему представителю ее реформаторского крыла, так описывала драматическую ситуацию, порожденную в те годы политическим насилием:

«Я только что прочла утренние газеты и словно окунулась в красный кошмар гражданской войны, разворачивающейся по всей Италии. Социалисты убивают католиков, Романья охвачена кулачными боями между социалистами и республиканцами, в Лигурии друг с другом сражаются социалисты и анархисты, и везде люди гибнут или получают раны в кровавых столкновениях с полицией и карабинерами <…> Нет сомнения в том, что мы движемся к крупному катаклизму <…> Состязание с коммунистами превосходит все, что мы могли предвидеть: каждая сторона стремится подорвать единство соперников{246}

Интересно отметить, что Кулишова в этом письме никак не упоминает о фашизме и фашистском насилии. Однако следует напомнить, что весной 1920 года фашизм все еще являлся маргинальным течением в итальянской политике. В конце 1919 года, через семь месяцев после того, как Муссолини основал Fasci di combattimento, в Италии насчитывалось только 37 fasci, в состав которых входило 800 человек. В ноябре следующего года, когда фашистские отряды стали практиковать насилие, в стране существовало 88 fascu имевших в своем составе 20 615 человек. В конце 1920 года фашисты начали решительное антипролетарское наступление, одобрявшееся и поддерживавшееся буржуазией и средним классом, в долине По — в регионах, находившихся под контролем Социалистической партии{247}.

Фашизм с самого момента своего зарождения отождествлялся с военизированным насилием. 19 ноября 1918 года, всего через две недели после завершения войны с Австрией, в полицейских донесениях уже отмечались «революционные движения в Милане и Турине», а также подстрекаемые Муссолини и Arditi «мятежные движения», объявлявшиеся «первыми признаками неминуемой революции». Авторы донесений добавляли, что Муссолини

«повсюду устраивает беспорядки. В своих заявлениях он не смягчает выражений и все время окружен своими последователями: инвалидами войны, нижними чинами из всех родов войск, офицерами и штурмовиками», которые «угрожают ножами всем, кого считают внутренними врагами нации. Под предлогом патриотизма они совершают в Милане всевозможные акты насилия <…> скандируя при этом: “Мы — хозяева улиц, Италия — наша, и мы сделаем с ней все, что будет нам угодно”»{248}.

Первое публичное проявление фашистского насилия имело место 15 апреля 1919 года в Милане, когда вооруженные фашисты разгромили редакцию Avanti, официальной газеты Социалистической партии. Созданные Муссолини Fasci di combattimento понимали под фашизмом войну со своими противниками, использующую методы военизированного насилия, которые фашисты (по большей части бывшие военнослужащие) почерпнули непосредственно из боевого опыта, полученного на Первой мировой войне{249}.

Военизированная организация, созданная специально в целях политического насилия, отличала фашистское движение с первых дней его существования. Согласно полицейскому донесению, Fasci di combattimento имели такую организацию в Милане с 1919 года, основав ее «не только для борьбы против законов государства и не только с намерением узурпировать политическую власть, но и с сознательной целью совершения преступлений против частных лиц, полицейских чинов и порядка ради решения политических и электоральных задач в ходе исполнения преднамеренного плана». Далее в донесении говорилось о том, что фашисты создали «примитивную военную структуру, включающую вооруженных офицеров и рядовых, причем многие из них носят форму. Они разделены на отряды, каждый из которых подчинен своему командиру». В некоторых случаях

«они состоят на жалованье и получают точные инструкции в отношении тех методов, которыми должны выполнять поставленные перед ними задачи».

Первоначально эти отряды были вооружены пистолетами, ножами и ручными бомбами, а их бойцам платили по 25 лир в день за охрану помещений, занимавшихся фашистами. Затем в полицейском донесении отмечалось:

Предназначение вооруженных отрядов — вне зависимости от различных второстепенных инцидентов, порой выливающихся в еще более серьезные преступления, — состоит именно в достижении этих предопределенных, четко обозначенных и очень часто публично объявляемых целей, с использованием любых подходящих методов, включая нелегальные, в том числе и силой оружия, абсолютно несоразмерной тем провокациям, которые ее вызывают. Все это делается с сознательной целью нанесения увечий и совершения убийств ради преодоления любых препятствий, отделяющих их от решения поставленных задач. Чрезмерная реакция и насилие следуют в ответ даже на простые словесные оскорбления со стороны социалистов{250}.

16 октября 1920 года, накануне наступления фашистских отрядов на рабочий класс, официальная фашистская ежедневная газета открыто провозгласила начало гражданской войны против социализма: «Если гражданская война неизбежна, пусть будет гражданская война!» Газета призывала фашистов быть готовыми к «все более решительной вооруженной борьбе не на жизнь, а на смерть» и к «все более яростным битвам, не знающим колебаний и пределов». Катализатором для фашистской атаки послужили несколько убийств фашистов, совершенных социалистами в ноябре — декабре 1920 года. Начиная с этого момента фашистские отряды стали использовать военизированное насилие в ходе систематической кампании по уничтожению политических организаций и профсоюзов рабочего класса{251}. В полицейском донесении, составленном в июне 1921 года, содержится следующее интересное описание фашистского военизированного насилия:

«Вооруженные фашисты, передвигаясь на грузовиках, уничтожают рабочие клубы, союзы и кооперативы, похищают и запугивают людей и совершают различные акты насилия — в первую очередь направленные против вождей своих противников. Их единственная цель — карать социалистов, коммунистов и католиков, провинившихся перед ними реальными или мнимыми оскорблениями или несправедливостями <…> Самое худшее — то, что далее точно такая же тактика используется против кооперативов, по большей части основанных социалистами и положительно влияющих на национальную экономику{252}«.

Таблица 1. Численность Фашистской партии (декабрь 1920 — май 1921 года)

Месяц Число секций Число членов
Декабрь 1920 88 20 165
Март 1921 317 80 476
Апрель 1921 471 98 298
Май 1921 1001 187 588

Примечание. Данные приведены на конец каждого месяца.

Если за шесть месяцев в конце 1920 и начале 1921 года фашисты, фактически сломившие сопротивление всех противостоявших им партий, стали сильнейшей партией в Италии, то это произошло главным образом благодаря использованию военизированного насилия. О стремительном распространении фашизма в этот период дает представление таблица 1, показывающая, что численность фашистских организаций возросла десятикратно.

Из таблицы 2 видно, что к концу данного периода (в мае 1921 года) более половины фашистов приходилось на Северную Италию и почти 30 процентов — на юг страны, в то время как Центральная Италия дала лишь 15 процентов активистов движения. При этом в палату депутатов было избрано 38 кандидатов от фашистов (хотя четверо из них не были туда допущены, так как не достигли минимального 30-летнего возраста){253}.

Таблица 2. Распределение членов Фашистской партии по регионам (май 1921 года)

Регион Численность Доля (в процентах)
Север 114 487 56
Центр 28 704 15
Юг 44 397 29
Всего 187 588 100

Что касается социального состава фашистского движения, то к концу 1921 года среди вождей сквадристов преобладали представители среднего класса, в том числе его нижней прослойки. Из 127 национальных и провинциальных лидеров фашистов 77 процентов принадлежали к среднему классу, 4 процента — к буржуазии и только один был рабочим. Лучше всего среди верхушки фашистов были представлены юристы (35 процентов), журналисты (22 процента), учителя (6 процентов), наемные служащие (5 процентов), инженеры (4,7 процента), чиновники (4,7 процента), страховые агенты (3 процента) и землевладельцы (3 процента); оставшиеся 16,6 процента приходились на прочие категории. Из 192 вождей местных fasci (фашистских групп более широкого состава по сравнению с военизированными отрядами) 80 процентов принадлежали к среднему классу и его нижнему слою, 10,5 — к буржуазии и 5 — к пролетариату{254}.

Непропорционально большую роль в военизированных отрядах играли студенты; при том, что среди членов партии в 1921 году студентов было всего 13 процентов, среди сквадристов их доля достигала намного больших величин — так, в Болонье она составляла 42,7 процента{255}.

Следует подчеркнуть, что фашисты оправдывали свое военизированное насилие, объявляя его ответом на агрессию со стороны социалистов. Однако в реальности, даже если превосходство социалистов во многих случаях вело к разнузданности, оборачиваясь актами насилия против населения и собственности, Социалистическая партия все же не прибегала к систематическому военизированному насилию с целью устранения своих политических противников. Как отмечал республиканский наблюдатель, социалистическое и фашистское насилие были несопоставимы друг с другом, поскольку

«…сожжение домов, разгром местных центров, уничтожение документов и членских билетов и убийства граждан в качестве репрессивных актов, по сути, являлись фашистскими методами. И эти методы, еще не взятые на вооружение социалистами — что мы обязаны признать, — к настоящему времени превратились в общий метод политической борьбы, применяемый при полном игнорировании его последствий для партий, людей и идей{256}«.

Согласно данным о политическом насилии, оглашавшимся Министерством внутренних дел в 1920 и 1921 годах, главными жертвами политического насилия в принципе становились социалисты и воинствующие члены нефашистских партий. В 1920 году было убито 172 социалиста, 10 членов Народной партии, 4 фашиста, 51 посторонний человек и 51 сотрудник правоохранительных органов; было ранено 578 социалистов, 99 popolari, 57 фашистов, 305 посторонних людей и 437 сотрудников правоохранительных органов{257}. С 1 января по 7 апреля 1921 года погибли 41 социалист и 25 фашистов; также расстались с жизнью 41 посторонний человек и 20 сотрудников правоохранительных органов; ранения получили 123 социалиста, 108 фашистов, 107 посторонних и 50 сотрудников правоохранительных органов. С 16 по 31 мая того же года были убиты 31 социалист, 16 фашистов, 20 посторонних и 4 сотрудника правоохранительных органов, а 78 социалистов, 63 фашиста, 56 посторонних и 19 сотрудников правоохранительных органов было ранено. Самое большое число жертв было зарегистрировано во время выборов 1921 года: в один только день выборов (15 мая) погибло 28 человек, в том числе 10 фашистов, 7 социалистов и 11 из числа посторонних и сотрудников правоохранительных органов; в тот же день ранения получило 104 человека, включая 37 фашистов, 38 посторонних, 26 социалистов и 3 сотрудника правоохранительных органов. На следующий день было убито 10 социалистов, 2 фашиста, 2 посторонних человека и 1 сотрудник правоохранительных органов и ранено 34 социалиста, 14 фашистов, 16 посторонних и 4 сотрудника правоохранительных органов{258}.

После того как фашистское движение в 1921 году оформилось в партию, она стала самой сильной в Италии, а во многих регионах на севере и в центре полуострова, где уничтожила большинство враждебных организаций, правила безраздельно, не сталкиваясь с противодействием. В период, в течение которого фашисты установили авторитарный контроль над политической, экономической и социальной жизнью страны, именно они были ответственны за основную долю политического насилия в итальянском обществе. В июле 1921 года антифашисты попытались дать отпор фашистскому насилию, основав свою собственную военизированную организацию. В Милане, Риме и других городах ими были сформированы группы, известные как Arditi del popolo. Они состояли из анархистов, республиканцев, социалистов и коммунистов, объединившихся с целью защитить рабочие организации от жестоких фашистских нападений. Однако вскоре из этого движения вышли социалисты и коммунисты, вследствие чего Arditi del popolo не смогли превратиться в военизированную организацию, способную противостоять фашистскому насилию{259}.

Важно отметить, что после 1921 года фашистское военизированное насилие больше не имело никаких оправданий — даже такого, как угроза большевистской революции в Италии. Даже если такая угроза вообще когда-либо существовала, к тому моменту она исчезла — по целому ряду причин. Первой из них была жестокая реакция со стороны самого фашизма, обеспечившая полное бессилие его противников. Во-вторых, рабочее движение в еще большей степени было ослаблено собственными внутренними конфликтами, которые привели к основанию Коммунистической партии и к новым расколам в Социалистической партии. Однако самым важным фактором, сделавшим любую угрозу социалистической революции в Италии немыслимой, являлся провал попыток русских большевиков экспортировать революцию в Европу. Сам Муссолини заявил в 1921 году, что абсурдно говорить о большевистской угрозе в Италии. Более того, весной 1922 года именно Италия организовала международную конференцию в Генуе, в которой участвовали большевистские представители. Конференция завершилась подписанием договора между Германией и Россией, который положил конец дипломатической изоляции первого в истории коммунистического государства.

В этой ситуации любые попытки фашистов оправдать свои насильственные действия и существование своей военизированной организации ссылкой на угрозу большевистской революции выглядели крайне надуманно. После 1921 года даже буржуазия, до того момента поддерживавшая фашизм и фашистское насилие, начала выступать с требованиями о необходимости положить конец деятельности военизированных отрядов и распустить фашистскую военизированную организацию. Однако в реальности эти требования были нереалистичными и фактически лишь стали для фашистов новым предлогом к укреплению своей военизированной организации и к новой волне насилия, на этот раз направленной против партий самой буржуазии.

Наиболее отчетливо это проявилось во время серьезного внутреннего кризиса, охватившего фашизм летом 1921 года, когда вожди squadrismo расстроили попытку Муссолини заключить мирное соглашение с Социалистической партией и преобразовать фашистское движение в нечто вроде рабочей партии для низов среднего класса. Муссолини полагал, что можно отделить местных фашистских боссов от партийных активистов, провести грань между «бойцами» и «политиками», а затем распустить или по крайней мере перестроить военизированную организацию, подчинив «бойцов» «политикам»[12]. В реальности же многие главные политические лидеры фашизма сами являлись «бойцами». В их число входили наиболее влиятельные из провинциальных фашистских боссов — Роберто Фариначчи, Дино Гранди, Итало Бальбо, Ренато Риччи, Дино Перроне Компаньи, — отказывавшиеся разоружать фашистское движение с тем, чтобы оно, согласно желаниям Муссолини, превратилось в парламентскую партию.

Squadristi в массе своей взбунтовались против Муссолини, называя его предателем, и в итоге вынудили его к согласию на отождествление новой Национальной фашистской партии, основанной в ноябре 1921 года, с их собственной военизированной организацией. Такую цену Муссолини был вынужден уплатить за то, чтобы и впредь оставаться признанным «дуче» фашизма. Его попытка провести размежевание между «политиками» и «бойцами» и объявить насилие не более чем переходной фазой фашизма закончилась однозначным провалом из-за существования формальной связи между политическими и вооруженными фашистскими организациями, институционализированной в уставе Национальной фашистской партии{260}.

В конечном счете squadristi заставили Муссолини смириться с тем, что идентичность новой Национальной фашистской партии нельзя отделять от идентичности ее военизированной организации и что сам Муссолини должен быть признан бесспорным «дуче». В программе партии недвусмысленно констатировалось, что «Фашистская национальная партия составляет неразрывное целое со своими боевыми отрядами — добровольной милицией, стоящей на службе у нации и государства и представляющей собой жизненную силу, в которой воплощается фашистская Италия и посредством которой она защищает себя»{261}.

Так на свет родилось то, что я предложил называть «милиционной партией», — первая массовая партия в новейшей европейской истории, институционализировавшая милитаризацию политики своей собственной организации, своих методов, стиля поведения и принципов борьбы против политических противников, объявлявшихся «внутренним врагом», подлежащим уничтожению{262}. Следует подчеркнуть, что я прибегаю к такому определению не потому, что Фашистская партия имела военизированный аппарат, а потому, что партия как целое отождествляла себя с военизированной организацией и рассматривала насилие, то есть использование этой военизированной организации в террористических целях, как основополагающий элемент своих действий по отношению к врагам. Однозначная милитаризация политики Фашистской партии подтверждалась в уставе Фашистской милиции, опубликованном 8 октября 1922 года в Il Popolo d’Italia; в нем утверждалось, что Фашистская партия «по-прежнему остается милицией» и что «все члены партии обязаны соблюдать особые законы чести Фашистской милиции и ее военную дисциплину, прочно основывающиеся на [авторитете] военной иерархии»{263}.

Практика насилия, проводником которого выступала фашистская военизированная организация, безусловно, являлась не единственным источником фашизма как массового движения, однако именно она служила тем элементом, вокруг которого фашизм выстраивал свою идентичность и на основе которого развивал свою политическую культуру.

Все основатели фашизма имели за своими плечами опыт насилия, приобретенный еще до Первой мировой войны в среде социализма, революционного синдикализма, радикального национализма и футуристического авангарда. К концу 1918 года эти течения слились в политическую партию, впоследствии принимавшую участие в создании фашизма. Сформулированный Жоржем Сорелем миф о насилии как катализаторе возрождения являлся отправной точкой для множества группировок, в 1914–1915 годах давших начало революционно-националистическому интервенционизму — непосредственному предшественнику фашизма. Опыт интервенционизма и войны привнес новые мифы в националистическую культуру насилия. В первую очередь среди них выделялось прославление боевых отрядов как воинствующего авангарда новых итальянцев — людей, чья задача состояла в низвержении прежних политических лидеров буржуазно-либеральной Италии, которая в результате должна будет возродиться и стать еще более великой и сильной страной. Фашизм, как открыто провозглашал Муссолини, был рожден в действии и шел вперед, опираясь на мифы и идеалы, провозглашенные догмами его политики, которая, в свою очередь, понималась как борьба против «внутренних врагов» нации. В статье, опубликованной 20 ноября 1920 года в официальной газете Фашистской партии, главенство насилия обосновывалось следующим образом:

Жорж Сорель

Жорж Сорель

«Кулак — это синтез теории <…> Он воплощает в себе невозможность достижения поставленных целей с помощью одних лишь слов. Когда фашист бьет социалиста по голове, он вбивает ему в череп свои идеи. Это гарантированный способ сэкономить время, имеющий все преимущества тонкого и убедительного синтеза, оказывающего быстрое и решительное воздействие непосредственно на тело противника <…> А что может служить наиболее законченным выражением синтеза, как не пистолетный выстрел? Он движется к цели с начальной скоростью 300 метров в секунду и решает задачу моментально и профессионально <…> Его эффективность заключается в том факте, что он максимально экономичным и быстрым способом раз и навсегда прекращает любые дебаты <…> И, наконец, синтез всех синтезов, и потому излюбленное оружие фашистов: бомба. Фашист любит бомбу, могуществом превосходящую любое неизвестное божество или неких слишком хорошо известных женщин. Восхитительная святость бомбы вызывает у фашиста святое восхищение{264}.

Военизированное насилие пронизывало все элементы фашизма. Первоначальное ядро культуры насилия породило весь аппарат мифов, ритуалов и символов, созданных фашизмом в период его вооруженной борьбы с организациями рабочего класса. Уничтожение рабочих организаций подавалось как крестовый поход за освобождение, очищение и возрождение всех территорий и общин, оказавшихся под влиянием Социалистической партии. Они вновь причащались к культу нации посредством фашистских ритуалов. Нация, почитавшаяся как светское божество фашизма, основывалась на насилии, поскольку то использовалось для легитимации фашистской монополии на патриотизм и, соответственно, гонений на всех тех, кто еще не подчинился фашистской власти, включая и несоциалистов. Такие люди должны были быть подвернуты нападениям, унижениям или изгнанию из собственных домов. Таким образом сакрализация нации превратилась в сакрализацию фашизма, игравшего роль светской религии.

В свою очередь, это способствовало тому, что фашистская военизированная организация приобрела ореол «священной милиции» (как называла ее печать сквадристов), для которой был допустим любой акт насилия. Культ павших фашистов, отныне почитавшихся как мученики, черпал свои истоки в культуре насилия, поднимавшегося на щит в качестве благородного и героического подвига национального возрождения, оплаченного ценой собственной жизни. Более того, в глазах фашистских отрядов военизированное насилие составляло самую основу их союза: причастность к криминальным деяниям, за которыми стоял националистический фанатизм, способствовала сплочению их товарищества, подстрекая их к террористическим акциям в качестве периодического ритуала, укрепляющего единство. Наконец, насилие, демонстрировавшееся фашистами в их ритуалах и символах, играло важную пропагандистскую роль, вовлекая в фашистское движение молодых людей — особенно тех, кто не успел попасть на Первую мировую войну.

Фашисты открыто проповедовали роль мифа (в понимании Сореля). Муссолини 24 октября 1922 года утверждал:

«Мы создали свой собственный миф. Этот миф зиждется на вере, на страсти. Он не обязан быть реальностью. Он реален вследствие того, что побуждает к действию, будучи источником веры, надежды и отваги. Наш миф — это нация и ее величие. Все прочее вторично по отношению к этому мифу, этому величию, которое мы хотим превратить в полную реальность{265}«.

Таким образом, идеология сводилась к мифу, и, соответственно, принадлежность к фашизму отождествлялась с актом веры. Согласие с фашистскими мифами было вопросом подчинения догмам, а политическая активность означала полную преданность делу и экзальтированность чувств, направлявшихся и стимулировавшихся фашизмом посредством мощного обаяния коллективных символов и ритуалов. Вокруг первоначального ядра — культуры насилия и мифа о нации — фашисты в период вооруженной борьбы с организованным пролетариатом выстроили целую систему ритуалов и символов.

«Несколько простых поучений стоят больше, чем многословные диссертации, — объяснялось в официальном фашистском органе Gerarchia (Иерархия). — А срежиссированные постановки, церемониалы и ритуалы пробуждают чувства куда эффективнее, чем любые поучения. Знамена, реющие на ветру, черные рубашки, каски, гимны, alalà [фашистский боевой клич], fasci [перевязанные ремнями пучки прутьев, символ фашизма], римское приветствие, обращения к мертвым, народные праздники (sagre), торжественные клятвы, военные шествия печатным шагом (passo militare) и весь набор ритуалов, вгоняющий в дрожь старую буржуазную «элиту», свидетельствуют также о мощном возрождении, которое переживают врожденные инстинкты расы{266}«.

Эта по большей части спонтанно формировавшаяся фашистская литургия вобрала в себя прежние ритуальные традиции и символику республиканцев Мадзини и легионеров Д’Аннунцио. Однако сами фашисты воспринимали это как свидетельство возрождения основополагающих свойств итальянской расы — возрождения, находившего выражение в насилии.

Начиная с 1921 года Фашистская партия оспаривает монополию государства на применение силы. Итоги такого поворота проявились со всей трагической очевидностью в 1922 году, когда фашисты приступили к захвату целых городов, низвергая префектов, которых они считали антифашистами просто потому, что те предпочитали соблюдать закон. Более того, с целью форсировать ассимиляцию этнических меньшинств и отплатить парламентариям-антифашистам физическим насилием и изгнанием из их родных городов фашисты также заняли приграничные регионы, недавно присоединенные к Италии.

В 1922 году фашисты обратили свое насилие также на Католическую народную партию и на духовенство. Священник Луиджи Стурдзо, основавший Народную партию, многократно обращался к премьер-министру с протестами против продолжавшегося фашистского насилия. 24 февраля 1922 года он жаловался на бездействие сил охраны правопорядка и должностных лиц:

«И в городах, и в селах Popolari постоянно сталкиваются с подкупом, угрозами, репрессиями и насилием со стороны фашистов, чья жестокость порой превосходит всякие пределы. Все это происходит совершенно открыто и невозбранно, поскольку власти, ответственные за поддержание общественного порядка, и отряды Regi Carabinieri [королевских карабинеров] по большей части ничего не предпринимают, выказывая холодное безразличие перед лицом этих крайне серьезных правонарушений, в то время как обязаны предвидеть и предотвращать их, а в тех случаях, когда таковые все же происходят, принимать соответствующие меры. Мне говорили, что подавляющее большинство дел, заведенных на фашистов, тормозится на стадии предварительных слушаний и в судах в ожидании возможной амнистии{267}«.

На руку фашистскому насилию играло потворство многих местных властей и слабость центрального правительства [и политика буржуазных партий, прежде всего либералов]. С 1919 по 1922 год у власти сменилось пять кабинетов, опиравшихся на ненадежное парламентское большинство. Это привело к кризису парламентского режима, делало убедительной фашистскую антидемократическую пропаганду и подтверждало неспособность государства предотвратить фашистское насилие, положить ему конец и призвать фашистов к ответу. Планируя акты насилия в каком-либо конкретном районе, фашисты прибегали к тактике, включавшей стремительную переброску отрядов из других провинций с тем, чтобы сделать невозможным или хотя бы крайне затруднительным выявление ответственных за агрессию. Полиции и карабинерам лишь в очень редких случаях удавалось дать отпор фашистскому насилию, и тогда фашисты всегда отступали. Однако в 1922 году ситуация достигла той черты, за которой у государства не осталось ни политической воли, ни возможности для борьбы с фашизмом. Когда правительство пригрозило распустить фашистские отряды, вожди фашистов ответили на это, что сквадристы отождествляют себя с Фашистской партией, и издевательски предложили государству запретить организацию, насчитывавшую более 300 тысяч членов и уже контролировавшую насильственными методами многие города и провинции. Бессилие правительства еще раз подтвердилось в начале августа 1922 года, когда фашистские отряды силой положили конец забастовке, объявленной антифашистскими партиями в знак протеста против фашистского насилия.

Должным образом оценивая бессилие государства, распад враждебных партий, бездействие рабочего класса и апатию большинства населения после трагического опыта четырех лет войны и последующих четырех лет политического насилия, Фашистская партия решила, что настало время заявить о своих претензиях на власть. Партийное руководство публично провозгласило свое намерение захватить власть и уничтожить либеральное государство: «Сто лет демократии завершились», — объявил Муссолини накануне «похода на Рим» в октябре 1922 года. Предвещая политику будущего фашистского государства, Муссолини добавлял, что фашизм не оставит никаких свобод своим противникам:

«Итальянцев можно разделить на три категории: “безразличных”, которые останутся дома и будут выжидать, “сочувствующих”, которые смогут свободно выражать свои взгляды, и, наконец, “врагов”, которым это не будет позволено».

Демократическая газета La Stampa, принадлежавшая промышленнику Джованни Аньелли, основателю FIAT, уже в июле 1922 года могла предсказывать:

«Фашизм — это движение, склонное к использованию любых имеющихся в его распоряжении средств для захвата власти в государстве и обществе и установления абсолютной однопартийной диктатуры. Главные методы, взятые им на вооружение, — его программа, решительность его вождей и рядовых членов и полное подавление всех конституционных публичных и частных свобод, то есть фактически уничтожение Основного закона и всех либеральных завоеваний со времен итальянского Risorgimento{268}.

В 1922 году лишь немногие понимали всю опасность  институционализированного военизированного насилия для судеб парламентского режима. Либеральная буржуазия верила в то, что можно приручить фашизм, допустив его в правительство, в то время как большинство антифашистских партий относилось к фашизму как к недолговечному движению, которое неизбежно выдохнется после того, как исполнит свою функцию вооруженной гвардии буржуазного государства. Эти иллюзии преобладали даже после «похода на Рим», способствуя гибели парламентского режима от рук Фашистской партии{269}.

Фашизм взял власть, угрожая вооруженным восстанием против государства. Подчиняясь этой угрозе, король предложил возглавить страну 39-летнему человеку, не имевшему опыта работы в правительстве. Фактически Муссолини лишь годом раньше был избран в палату депутатов и мог рассчитывать на поддержку лишь 30 парламентариев-фашистов. Таким образом, впервые в истории европейских парламентских режимов власть в либеральном государстве была вручена главе милиционной партии, укреплявшей свое влияние посредством военизированного насилия. Нет сомнений в том, что вооруженные силы государства с легкостью могли одержать победу над военизированными фашистскими отрядами и подавить фашистскую революцию в зародыше. Однако ни король, ни правительство не обладали политической волей и моральной отвагой для того, чтобы отдать приказ, который мог бы спасти парламентский режим. Они опасались, что подавление фашистского движения вдохнет новую жизнь в социалистическую революцию, и лелеяли иллюзию о том, что обязанности по управлению государством убедят фашистов отказаться от своих насильственных военизированных методов и приступить к укреплению основ либерального государства.

Возглавив правительство, Муссолини и не подумал прекращать фашистское военизированное насилие, а, напротив, узаконил его в качестве орудия своей личной власти, выведя его из-под контроля местных сквадристских вождей, известных как «расы» (ras). Однако Добровольная милиция национальной безопасности не сумела пресечь использования «расами» военизированного насилия с целью консолидации своей локальной власти. Пусть Муссолини на словах обещал нормализацию положения, умиротворение страны и восстановление закона и порядка, но на деле он вместе с прочими фашистами продолжал пользоваться услугами военизированной милиции, как и репрессивных сил государства, для окончательного разгрома своих оппонентов и распространения фашистской власти на всю страну.

Вооруженные сквадристы и военизированное насилие по-прежнему оставались гарантией господства Фашистской партии в стране. В апреле 1923 года, выступая в Турине с публичной речью, Чезаре Мария де Векки — лидер пьемонтских фашистов, один из четверки «квадумвиров» во время «похода на Рим» и член правительства, — заявил, что фашистская революция неизбежно состоится,

«…может быть, при согласии [всех граждан], может быть, при его отсутствии, но скорее всего — усилиями тех 300 тысяч чернорубашечников, что входят в состав MVSN <…> Сегодня они вооружены карабинами со штыками, но в будущем получат пушки и огнеметы, с помощью которых наведут порядок в стране и дадут понять всем силам за пределами Италии, что нас следует уважать <…> При необходимости, — а я думаю, что без этого не обойдется при окончательном установлении нового строя и достижении нашей высшей цели <…> мы научимся за полчаса объявлять осадное положение и открывать огонь в течение минуты. Думаю, что это решит все проблемы{270}«.

Чезаре Мария де Векки. Остался фашистом и после 1945 г.

Чезаре Мария де Векки. Остался фашистом и после 1945 г.

В декабре 1922 года де Векки отправил поздравление туринским сквадристам, убившим 23 рабочих в ответ на раны, полученные двумя фашистами. Муссолини в своих речах осуждал нелегальные действия фашистов и обещал «нормализацию», умиротворение и восстановление власти закона. Благодаря этим обещаниям он завоевал доверие парламента и получил все полномочия для восстановления порядка и оздоровления национальной финансовой системы. Более того, его правительство пользовалось поддержкой монархии, ведущих фигур в экономике страны, церкви и консервативного общественного мнения как внутри Италии, так и за ее пределами. Конституционные партии объявили о своем доверии новому премьер-министру. Враги Муссолини были слабы и разобщены. Рабочий класс ощущал себя преданным и покорился своей участи; буржуазия успокоилась и была удовлетворена; низы среднего класса одобряли смену правительственного курса. Новый избирательный закон, принятый в 1923 году при поддержке консерваторов и либералов, обеспечивал Муссолини такое парламентское большинство, какого прежде не было ни у одного итальянского премьер-министра. Экономическая ситуация улучшилась еще до «похода на Рим». Тем не менее казалось, что ничто не препятствует восстановлению парламентского режима, как произошло в других странах Европы после потрясений первых послевоенных лет.

Этому не препятствовало ничего, кроме Фашистской партии и принятого ее вождем решения сделать свое пребывание во главе правительства однозначным и непреложным фактом. 15 декабря 1922 года, на одном из первых заседаний Совета министров, Муссолини упомянул об

«абсолютно необратимой природе состоявшейся в октябре смены режима»{271}.

Через четыре дня дуче выступил с предупреждением, сводившимся к тому, что

«фашистское государство — сильное государство, готовое любой ценой защищать себя с холодной, неистощимой энергией»{272}.

10 февраля 1923 года он заявил в палате депутатов:

«Мы продержимся по меньшей мере тридцать лет»{273}.

Эмблема итальянских фашистов

Эмблема итальянских фашистов

8 июня 1923 года он напомнил сенату о существовании

«могучей армии добровольцев, готовой встать на защиту нации и той особой формы политического режима, которая зовется фашизмом»{274}.

Захватив власть в парламентском государстве, фашисты не стали распускать свою военизированную организацию, а преобразовали ее в государственный институт — MVSN, — во главе которого встал Муссолини{275}. Решение об этом на первом же своем заседании, состоявшемся 12 января 1923 года, принял новый орган Национальной фашистской партии — фашистский Большой совет, созданный Муссолини вскоре после «похода на Рим». Большой совет объявил, что боевые отряды партии вправе вступать в MVSN, но должны оставаться

«принципиально фашистскими [силами], призванными защищать неизбежное и неотвратимое наступление Октябрьской революции, оберегать ее символы, знаки отличия и имена, окружающие святым ореолом ее победоносные битвы и кровь, пролитую за ее дело»{276}.

Назначение «сил, созданных для достижения целей фашистской революции» было одобрено на заседании Большого совета 13 февраля, тем самым подтвердившего военизированный характер и задачи организации, которая считала себя неподвластной существующему конституционному строю{277}. Связь фашизма с его военизированным аспектом была окончательно закреплена в апреле того же года, когда Большой совет постановил, что все члены фашистской партии по определению входят в состав ее милиции; на своей следующей сессии Большой совет предписал произвести «быстрый и тщательный отбор кадров чернорубашечников»{278}.

Первым командующим фашистской милицией был назначен Итало Бальбо, ее «образцовый герой». 27-летний Бальбо во время Первой мировой войны служил офицером в элитных альпийских частях, получив много наград, а затем стал республиканцем-антиклерикалом и возглавил фашистское движение в Ферраре. Он являлся одним из наиболее эффективных организаторов squadrismo, а также одним из главных создателей фашистских ритуалов{279}.

После учреждения MVSN самой сложной проблемой, вставшей при реорганизации фашистских военизированных сил, помимо отсутствия дисциплины у сквадристов, трудностей при отборе офицеров и прохладного отношения со стороны армии, стала нехватка оружия. В 1923 году милиция насчитывала в своем составе около 190 тысяч человек, однако в августе того же года она имела лишь 149 026 винтовок и 151 пулемет{280}. Другой очень серьезной проблемой стал новый конфликт между «бойцами» и «политиками», причиной которого было то, что роли политического вождя и squadrista достались одному и тому же человеку.

Итало Бальбо, командир чернорубашечников

Итало Бальбо, командир чернорубашечников

В докладе от 15 июня 1923 года на имя Итало Бальбо как командира MVSN заместитель начальника Генерального штаба комманданте Витторио Верне сетовал:

«Еще одним фактором, реально тормозящим организацию [вооруженных сил], служит влияние политики на военные вопросы. Сочетание военной и политической ответственности в одних руках стало большой помехой; когда пытаешься разом сделать все, толком не выходит ничего».

Более того, соперничество между вождями привело к

«возникновению в рамках милиции клиентел вокруг многочисленных [вождей], стремящихся превратить свою позицию в политическую платформу или в средство получения частной и персональной наживы»{281}.

Соответственно Верне делал ряд предложений:

«A. По возможности оградить Милицию от политического вмешательства, проведя четкую грань между политической и военной ответственностью и провозгласив их несовместимость, а также сформулировав взаимоотношения между Милицией и партией.

B. Произвести безжалостную чистку офицерских кадров с тем, чтобы командиры были полностью уверены в [оставшихся,] достойных такого доверия и способных его оправдать.

C. Любой ценой поддерживать железную дисциплину.

Благодаря такому подходу Милиция действительно останется той серьезной организацией, какой ее называет премьер-министр [Муссолини], и сможет не только защищать режим и фашистскую революцию от внутренних и внешних угроз, но и выполнять другие крайне важные задачи. Она станет наилучшей школой для нации и будет способна сохранять наступательный дух нашей расы».

Невзирая на проблемы реорганизации и раздоры между вождями «солдат» и «политиков» — которые, впрочем, не отменили совмещения «бойца» и «политика» в лице «раса» (провинциального лидера фашистов), — военизированная организация оставалась основным средством, с помощью которого фашистская партия укрепляла и расширяла свою власть над всей страной. Фактически на своей июльской сессии 1923 года Большой совет заявил, что фашизм будет сохранять свои «вооруженные силы» до тех пор, пока «государство не станет полностью фашистским» (что означало полную смену правящего класса) и «пока окончательно не исчезнет малейшая возможность восстания антинациональных элементов». После этого милиции предстояло превратиться в «великую политическую полицию»{282}.

В последующие месяцы двойственная природа Фашистской партии и национального государства (побудившая антифашистов ввести в оборот в 1923 году термин «тоталитаризм») распространилась на все государственные институты — и политические, и военные, как в центре, так и на периферии страны. Эта двойственность со всей очевидностью проявилась и в милиции. В конце 1923 года комманданте Верне снова указывал на возникавшую при этом дилемму в своем докладе «О настроении и боевом духе Милиции в связи с ее задачами, ее будущим и ее взаимоотношениями со страной и с другими вооруженными организациями государства»:

Витторио Верне

Витторио Верне

«Дилемма состоит в следующем.

В настоящее время Милиция избыточно милитаризована для того, чтобы оставаться исключительно партийной Милицией; она утратила всю свою гибкость, сильно разрослась и деградировала.

В качестве Национальной Милиции, решающей военные задачи, она в чрезмерной степени остается партийной милицией, обладающей лишь крайне ограниченными военными и боевыми возможностями.

Необходимо покончить с этой двусмысленностью и решительно обозначить будущий путь [ее развития]».

Решение, предложенное Верне в конце 1923 года, во многом предугадывало реальное развитие MVSN после 1926 года, когда в стране окончательно установился тоталитарный однопартийный режим, — исключением стал лишь последний пункт этих предложений:

«[На милицию должны быть возложены] ясные, четкие и недвусмысленные задачи, а именно:

A. Оборона фашистского режима.

B. Допризывное обучение и подготовка молодежи к службе в армии.

C. Сохранение готовности граждан к войне, в первую очередь посредством послепризывного обучения.

D. Возвращение [милиции] в ряды армии и флота в случае мобилизации».

Верне указывал, что в первый год своего существования милиция выполняла лишь первую из этих функций. Его замечания в связи с тем, как решалась эта задача на первом году фашистского правления, представляют собой реалистичную оценку препятствий, все еще стоявших на пути фашистской революции, но они же подтверждают, что и для партии, и для милиции восхождение к власти стало необратимым событием. Они были не только правительством, но и режимом, и им следовало укрепить свою власть, политически устранив всех противников. Верне писал:

«Хотя фашистский режим ни разу не сталкивался с серьезными угрозами, остается справедливым то, что наличие этих вооруженных сил, имеющих сильную мотивацию [т.е. милиции], внушает мудрое благоразумие нашим противникам всех мастей. Первая роль, порученная Милиции, имела ключевое значение в период, непосредственно последовавший за революцией. Она будет постепенно возрастать по мере консолидации режима и расширения его основы среди народных масс. Хотя фашистская революция, вопреки надеждам, не успела достичь всех своих целей, поскольку не создала нового правящего класса, способного заменить собой старый, тем не менее настанет момент — и мы надеемся, что это случится очень скоро, — когда окончательное ослабление внутренних врагов [режима] избавит нас от необходимости иметь специальную Милицию, позволив обойтись обычными полицейскими силами»{283}.

Институционализация военизированных формирований политической партии представляла собой совершенно новое явление в истории парламентских демократий. Депутат-социалист Джакомо Маттеотти писал:

«Италия — единственная гражданская страна, в которой партийная милиция вооружается и финансируется государством против другой части граждан»{284}.

Тем не менее поразительно мало политиков-антифашистов понимало, что парламентский режим не в состоянии пережить правление партии-милиции, обрекающей страну на произвол своих собственных бойцов, пользующейся поддержкой сил правопорядка и преследующей противников так, словно они подлежат уничтожению в качестве внутренних врагов нации.

В апреле 1923 года либерал-антифашист Джованни Амендола предложил описывать методы, использовавшиеся Фашистской партией для ликвидации оппозиции и установления своей власти в государстве, термином «тоталитаризм». Фашизм, писал Амендола,

«…стремится не столько управлять Италией, сколько монополизировать контроль над умами всех итальянцев. Одной власти для этого недостаточно <…> Он хочет обратить итальянцев в свою веру <…> Фашизм претендует на то, чтобы быть религией <…> [ему свойственны] чрезмерные амбиции и бесчеловечная бескомпромиссность крестового похода{285}.

Джованни Амендола - один из немногих настоящих либералов, отстаивающих свободу-равенство-братство более, нежели свободу рук за общим столом собственников. Вместе с Роберто Бенчивенгой стоял за союз с коммунистами для вооужённой борьбы против фашизма - правда, в 1924 г., когда уже было поздно.

Джованни Амендола — один из немногих настоящих либералов, отстаивающих свободу-равенство-братство более, нежели свободу рук за общим столом собственников. Вместе с Роберто Бенчивенгой стоял за союз с коммунистами для вооружённой борьбы против фашизма — правда, в 1924 г., когда уже было поздно.

Демократ-антифашист Луиджи Сальваторелли в том же месяце отмечал, что фашизм намеревается установить

«…тотальную диктатуру одной партии, покончить со всеми прочими партиями и тем самым положить конец политической деятельности в том виде, в каком она понималась в Европе за последние сто лет{286}«.

Тремя днями позже коммунист Пальмиро Тольятти с иронией отзывался о

«…том упрямстве, с которым либералы, демократы и Popolari продолжают надеяться на то, что конституция может стать преградой для фашизма. Вплоть до нынешнего момента они по-прежнему верят в то, что фашистская диктатура проживет недолго и с течением времени начнет придерживаться законности. Эти надежды не смогло разбить даже учреждение национальной Милиции…{287}

После года фашистского правления Маттеотти, опираясь на четкие документальные свидетельства, обличал фашистов, по-прежнему прибегавших к насилию для установления своего господства в государстве и в обществе — как символического, так и физического. Только фашисты, писал Маттеотти,

«…могут носить револьверы и другое оружие. Для того чтобы оставаться на государственной службе и не подвергаться гонениям, фактически требуется наличие партийного билета. Многие государственные служащие — учителя, чиновники, рабочие — были изгнаны со службы или уволены просто потому, что чем-то не устраивали Фашистскую партию».

В целом, делал вывод Маттеотти,

«…членство в Фашистской партии превратилась во вторую и более важную форму итальянского гражданства, без которой невозможно пользоваться гражданскими правами и иметь право голоса, и вообще выбирать, где жить, в каких кругах общаться, с кем встречаться, где работать, что говорить и даже что думать».{288}

Амендола, Сальваторелли, Тольятти и Маттеотти не были пророками. Однако они обладали достаточной проницательностью, чтобы раньше многих других понять, что партия, опирающаяся на военизированное насилие и претендующая на насаждение собственной идеологии в качестве новой религии, убивает парламентский режим, не говоря уже о свободе и достоинстве тех, кто не покорился фашистской монополии на политику. Сам Маттеотти был убит в июне 1924 года по приказу ближайших помощников Муссолини, если не его самого. И это явно был не единичный инцидент, а следствие тоталитарных методов, которыми фашизм правил Италией в течение предыдущего года.

Таким образом, военизированное насилие представляло собой «обоснование фашизма». Оно являлось эмбрионом, из которого в последующие годы вырос тоталитарный режим. Как мы видели, понятие «тоталитаризм» с самого начала относилось к террористическим методам, с помощью которых Фашистская партия пришла к власти. После 1924 года те же методы взяло на вооружение государство, в котором установились однопартийное правление и полицейский режим. Совместно с милитаризацией общества, культом дуче и империалистическими войнами они составляли диктатуру принципиально нового типа. На путь, проложенный в 1919–1923 годах военизированным насилием итальянского фашизма, впоследствии вступили многие европейские антидемократически настроенные националисты.

«Война во время мира. Военизированные конфликты после Первой Мировой войны».

Примечания

2К тому же независимо пришли венгерские белые: («Война во время мира», op.cit.)

3«За исключением гражданской войны в России и Испании, оружие в руки брали правые, а не левые. В Италии, Германии, Австрии, Венгрии, Румынии (и даже в Испании) потери левых убитыми в массовых беспорядках в два раза превосходили потери правых. Левые много говорили о революции и вооруженной борьбе , но это были только разговоры. Когда чернорубашечники Бенито Муссолини устраивали вооруженные вылазки, итальянские левые выходили на демонстрации — и не более. Идеология левых отторгала идею милитаризма, и это обрекло их на поражение».

Майкл Манн, «Тёмная сторона демократии», С. 149-150.

Об авторе wolf_kitses