Прервать молчание. Скрытые травмы неолиберальной академии

Print PDF

Прервать молчание. Скрытые травмы неолиберальной академии

Розалинд Гилл

Введение

- Как твои дела?

 

-Честно говоря, я невероятно нервничаю. Работа накапливается, и я тону в куче дел. Я на самом деле не знаю, когда смогу начать тот раздел об оборотной стороне и молчании, я собиралась это сделать сто лет назад и мне паршиво, что огорчаю Розин, но у меня буквально нет ни свободной секунды .

 

— Понимаю, очень хорошо понимаю, о чем ты.

 

— Смотри, вчера я получила 115 мейлов, и на все нужно ответить . 16 часов в день я только и делаю, что пытаюсь держать все под контролем. У меня постоянное ощущение, что я никогда ничего не успеваю, и список моих задач растет быстрее, чем я вычеркиваю из него сделанное. Это похоже на фильм ужасов, в котором опухоли удваиваются каждые несколько часов! (Смех). И мне никогда не удается поработать над чем-то своим. Я очень плохо сплю, и такое ощущение, что все вышло из-под контроля.

 

— У меня та же ситуация. Читать? Что это такое? Думать? Без вариантов! И ты чувствуешь себя ужасно, правда? Мне кажется, я постоянно краду время и у детей — иду проверять почту прямо посреди игры в «Монополию» или что-то в этом роде. Иногда мне просто хочется все бросить.

 

— Да, я знаю. Все становится только хуже. Еще надеешься выиграть в лотерею? (Смех) Так как твои дела?

 

— Ты правда хочешь знать? (Смех)

 

— Да.

 

— Поганые, на самом деле. Меня все достало. Вчера узнала, что мою статью не приняли в журнал Х.

 

— О нет!

 

— Ты знаешь, я работала над ней так долго. Я так вложилась в эту задачу (((

 

— Я знаю.

 

— И один из рецензентов был просто отвратительным, он написал что-то вроде: «Мои первокурсники лучше разбираются в этой теме, чем эта авторша — зачем она тратит наше время? » Когда я прочитала это, Роз, — мне будто дали пощечину. Все, что я могла делать — стараться не расплакаться в преподавательской, ведь после этого меня ждала лекция, поэтому пришлось взять себя в руки и провести пару. Но сегодня я не спала.

 

— Бедняжка.

 

— У меня крутились в голове все эти злые замечания. И ты знаешь, хуже всего то, что они правы: я бездарь.

 

— Нет, это неправда.

 

— Я мошенница, могла бы догадаться, что меня разоблачат, если пришлю работу в журнал такого уровня.

Это запись моего разговора с подругой за несколько дней до того, как я наконец села писать этот раздел. Обе участницы разговора белые, обе работают в «старых» (созданных до 1992 года) британских университетах, обе трудоустроены по «длительным» контрактам, что во многом ставит их в лучшее положение по сравнению с большинством в современной академии. Меня легко узнать в голосе, который волнуется о задержке этой статьи. Ряду читателей этот фрагмент разговора покажется довольно странным, но, подозреваю, многие узнают нечто знакомое и глубоко задевающее эмоционально. В этом разговоре речь идет о многом: усталости, стрессе, перегрузках, бессоннице, тревоге, стыде, агрессии, боли, вине, ощущении себя не в своей тарелке, обмане и страхе быть разоблаченным, либо же поднятым на смех в современной академии. Эти чувства, воплощающие опыт многих, оказываются странным образом секретными и замолчанными. Они привычны и обыденны, и одновременно остаются преимущественно тайными и заглушенными в общественном пространстве академии. Их обсуждают другим тоном, как нечто менее важное: в разговорах в коридоре, в перерыве на кофе, в интимных разговорах друзей — но похоже, им не место в официальных речах и в журнальных публикациях, даже на рабочих встречах факультета. При интересе к рефлексивности на протяжении последних десятилетий, данные о труде ученых как-то совсем избежали критической оценки. Будто параметры рефлексивности ограничены отдельными исследованиями, минуя институциональный контекст производства академического знания как естественную данность.

Что произошло бы, если бы мы обратили внимание на собственный трудовой процесс, организацию и условия научного производства с преподаванием? Что мы могли бы выяснить, если бы вместо изучения «других» сфокусировали взгляд на своём сообществе, взяли бы в качестве данных не отшлифованные публикации или филигранные речи, а бесконечный поток коммуникаций и практик, в котором мы погрязли, запутались, часто невольно: умножение е-мейлов, умножение бумаг — протоколов заседаний, форм заявок для приема на работу, экспертных отзывов, оценки для повышения, черновиков отчета для оценки исследований (Research Assessment Exercise, RAE), документации комитетов, отзывов студентов на курсы, — и даже (связанные с этим) разговоры после семинаров? Как мы могли бы связать макроорганизацию трудового процесса учёного/преподавателя, её институциональные практики, с одной стороны, с опытом и чувствами (тех, кто вовлечён), с другой — исследовать влияние гендера, расы и класса на эти связи? Как мы могли бы критически оценить множество моментов, когда люди чувствуют себя на грани срыва, говорят: «Моя работа — дерьмо» или «Меня разоблачат», или моменты безнаказанных нападок и жестокости, часто случающихся, например, в анонимных рецензиях, которые пока редко оспаривают? Как совместить эти чувства (управляемых) с неолиберальными практиками власти (управляющих) в западных университетах? Короче говоря, как мы могли бы попытаться понять «оборотную сторону зеркала» — всё тайное и замолчанное на наших собственных рабочих местах, чтобы понять его значение (для трудового процесса)?

Я не надеюсь рассмотреть все эти вопросы в этом коротком тексте, но чувствую, что крайне необходимо, безотлагательно важно — поставить их на повестку дня. Это не упражнения в поиске себе снисхождения, не проявления нарциссизма и не возможность хорошенько поплакаться. Меня на самом деле интересует вопрос, почему (явно ненормальный) тип (внутринаучной) коммуникации, обрисованный диалогом в начале статьи, воспринимается лишь как «нытье», жалобы с недовольством (и прочие недостойные проявления личной слабости жалующихся), а не как «неприемлемые нарушения техники безопасности» соответствующего трудового процесса, с анализом причин, и требованием изменений уже политического характера. Этот раздел — скорее начало попытки компенсировать наше коллективное молчание, нашу неспособность критически оценить происходящее в собственной жизни. Наконец, в этой статье я хочу понять связь между экономическими и политическими сдвигами, изменениями в трудовых отношениях и личным психологическим опытом — и начать говорить о сопротивлении.

Контекст опыта

На мой взгляд, этой темы касаются четыре типа работ. Во-первых, есть много исследований об изменениях в процессе труда (последних лет), связанных с более общей картиной общественных изменений, с рассказами о позднем капитализме, «сетевом обществе», «текучей современности» (оно же «общество риска»), «обществе знания» или постфордизме (Beck 2000, Boltanski and Chiapello 2005, Bauman 2000, Sennett 2006, Hardt and Negri 2000). Ключевые понятия здесь стресс из-за риска, индивидуализация, постоянная незащищенность (на текущих рабочих местах) и быстрые технологические изменения, приводящие к необходимости быть постоянно готовым к гибкому реагированию на изменения, перевалификации и прочему социальному перепрограммированию (Castells 1996). В этой связи недавний всплеск интереса к культурному производству, рассматривающая изменения трудового процесса в отраслях вроде веб-дизайна, телевидения, кино и моды – наиболее актуальная часть этой литературы; похоже, она лучше владеет эмпирическими данными, чем общие описания.

Исследования выделяют некоторые более-менее постоянные характеристики такого типа работы:

— «подвешенное состояние» работника — преобладание временной, нестабильной и прекарной занятости; длинный рабочий день с расписанием, не позволяющим принять пищу, и стимулирующим наедаться после, стирание грани между работой и досугом, до их полного исчезновения,

— низкая плата при высокой мобильности;

— страстная привязанность к работе и к идентичности «творца» (например, веб -дизайнера, художника, фэшн -дизайнера), откуда глубокие переживания незащищенности, большие тревоги в связи с поиском работы и зарабатыванием нужных денег;

— смесь богемного и предпринимательского мышления как общая установка;

— неформальная рабочая среда и особые способы социализации, постоянная «гонка» за быстрыми изменениями специфики работы, где нельзя отстать (Banks 2007, McRobbie 2003 Gill 2002, Ursell 2000, Ross 2003, Gill and Pratt 2008). Эти результаты могут найти мощный отклик во многих скрытых или умалчиваемых особенностях жизни в современном западном университете.

Вторая, значительно меньшая часть литературы — это работы о структурных трансформациях в системе высшего образования, авторы которых подчеркивают усиление корпоративизации с приватизацией университетов плюс последствия этих процессов (Graham 2002, Evans 2005, Washburn 2003). К ним относится перенос моделей корпоративного управления на университетскую жизнь; переформулирование самой природы образования в инструментальном ключе, в категориях бизнеса и экономики; превращение студентов в «потребителей образовательных услуг», ухудшение оплаты и условий труда ученых, а также все более нестабильной занятости при практическом отсутствии организованного сопротивления профсоюзов и других органов. Критические работы (стоит отметить, что не всю эту литературу можно назвать критической, некоторые работы — просто проявления ностальгии по эпохе элитаристских ценностей и образу «ученого — джентльмена») говорят о «университете — корпорации» и об «академическом капитализме», утверждают, что образовательный процесс с произвоством научного знания сейчас подчинились рыночной логике.

В-третьих, исследования политики власти в академии «на молекулярном уровне» также годятся для моей задачи (Gillies and Lucey 2007). Будучи часто феминистически ориентированной, порой с применением психоаналитического мышления, эта литература бросает вызов популярному образу «башни из слоновой кости» как «утонченного приюта для независимых суждений и изысканной культуры» (ibid: 1), зато обращает внимание на функционирование власти на разных уровнях и ее противоречивые проявления в современном университете. Власть в этой работе понимается как [асимметричные] отношения (управляющих и управляемых) и обращают внимание на бессознательные силы, которые действуют как на институциональном, так и на межличностном уровне. Особенно ценным является акцент на мелкомасштабных процессах — борьбе за «малую власть» в научном/образовательном процессе вроде динамики отношений аспирантов и их руководителей или обсуждений нагрузки или продвижения по службе.

Наконец, фукоистские тексты о неолиберализме — еще один важный источник соображений о современной жизни работников в академии. К ключевым понятиям этих работ относятся:
1) «принудительная индивидуальность» (Сronin 2000) — идея, что сегодня от индивидов все настойчивее требуют представлять историю своей жизни другим так, будто она — результат сознательного планирования и выбора (Rose 1990, Walkerdine et al . 2001);
2) критика «культуры учета» с ее обязательствами делать все «учитываемым», то есть представляемым цифрой и вычислимым путём сравнения «результатов» по одной оси «больше-меньше» (Power 1994, Strathern 2000). Исходя из дискуссий об экономической рациональности, критические исследования неолиберализма обращают внимание на появление новых форм дисциплины, связанных с внушением личной ответственности за самоконтроль, планирование и дисциплину (в тех аспектах поведения, которые важны работодателю) [1].

Так через бесконечный самоконтроль и планирование субъект делается «лично ответственным» за соответствие требованиям современного университета. Он не требует управления, ему можно доверить и «автономию», поскольку он сам уже — и это более эффективный инструмент осуществления власти (работодателя), чем тот мог бы добиться принуждением сверху.

Эти разноплановые направления исследований сами по себе много дают для понимания (неолиберальных) изменений природы академического труда. Однако, по моему мнению, их нужно сочетать между собой таким образом, чтобы прослеживать связи между а) трансформациями капитализма (последних десятилетий), новыми формами управления и психосоциальным опытом работников университета [2]. Пытаясь это сделать, я начинаю с анализа опыта, получаемого работниками в стенах самой академии — опыта, который всегда скрывают или умалчивают, не имеющего «легитимных каналов» для выхода наружу, содержательного обсуждения и пр. Мои «данные» совершенно ненаучные и, тем не менее, я утверждаю, что они отражают нечто настоящее и значимое про «функционирование» на нашем рабочем месте. Они состоят из разговоров и электронных писем от друзей и коллег, университетских записок, писем от издателей журналов и других фрагментов быта (все тексты анонимные, кроме моих собственных), собранных за один год. Почему я хочу начать с опыта, не с теории или описания изменений капитализма в целом, на производстве или в высшем образовании? Потому что – после всех переосмыслений понятия термина «опыт», особенно в феминизме – именно эта часть нашего социального бытия, с одной стороны, неизменно остаётся замолчанной, пребывает «за кадром» анализа. С другой – она же и самая болезненная, властно заявляющая о себе в стрессах, тревогах и перегрузках, в болях в спине, уставших глазах, проблемах со сном и других переживаниях.

Жизнь в подвешенном состоянии

Не понимай меня превратно, я действительно рад иметь эту работу, но после очередного краткосрочного контракта мне придется начать искать новый заработок, практически, прямо сейчас.

Я, на самом деле, работаю на четырех работах с неполным рабочим днем. Планировалось только три — с этим еще можно справиться — но потом кто-то ушел на больничный в университете Х и они попросили меня заменить его. Я знаю, это безумие, но никак не мог отказаться — это может быть моим единственным шансом получить полноценную работу со следующего года. Мне пришлось собраться и показать готовность к работе. Но, поверь, меня это просто убивает! Надо показать тебе мое расписание. В четверг, например, я преодолеваю около 400 миль, добираясь с одного места работы на другое. И когда я сижу в машине, я так нервничаю, так вцепляюсь в руль, что суставы белеют … Я постоянно думаю, что если я попаду в пробку или если на дороге будет авария, или что-то еще, то все совсем развалится, я всё провалю.

Я доводил себя, пытаясь закончить эту статью, потому что если не опубликую ее в хорошем журнале, они не включат меня в отчет об исследованиях, а не попав туда, я могу навсегда забыть о повышении, и останутся считанные дни до моего конца. Чисто преподавательский контракт, без исследований — вот что я получу! Чувствую, будто лезу в гору, цепляясь ногтями

Подвешенность, неопределенность статуса — один из главных опытов нынешней академической жизни, в частности для молодых людей или для работников «в начале карьеры» (но не только; это состояние в последнее время может распространяться на всю «карьеру», учитывая ограниченные возможности для развития сотрудника и нехватку гарантий трудоустройства). Статистические данные о структуре занятости ученых свидетельствуют о массовой перестройке системы высшего образования за последние десятилетия, сопровождающейся введением в норму непостоянства рабочей силы. Длительные контракты, воспринимающиеся в США как путь к должности профессора, сейчас составляют лишь чуть больше половины академических должностей: по состоянию на 2006-2007 годы, 38% ученых в области высшего образования работают по срочным контрактам (Court and Kinman 2008).

Если в прошлом краткосрочные контракты были преимущественно ограничены исследованиями в конкретных проектах, ограниченных во времени, сегодня они характерны и для преподавательских должностей, которые часто предлагаются на один год, на временной основе, с низкой заработной платой. Впрочем, даже эти преподаватели — «рабочая аристократия» по сравнению с аспирантами или молодыми докторами (PhD), начитывающими массовые лекции бакалаврам. Они сидят на краткосрочных контрактах с неполным рабочим днем и повременной оплатой, с недостаточной подготовкой и нехваткой поддержки, оплата труда которых (с учетом подготовки и оценивания студентов) часто де-факто падает ниже минимальной зарплаты. В таких условиях даже работа уборщиком или официантом выглядит экономически более привлекательной. Наряду с этим существует новый вид занятости — «преподавательская стипендия». С её помощью в рамках сокращения расходов на управление университетом работа, которую ранее выполняли люди на должности лектора, переведена на более низкий уровень оплаты, лишена льгот и гарантий (например, пенсии), без какой-либо ответственности руководства перед работником. «Стипендию» дают лишь на один семестр, нередко оставляя преподавателей — стипендиатов без какого-либо заработка летом.

Многое можно — и нужно – сказать плохого по этому поводу: про политику каждого нового правительства в области высшего образования, о соучастии относительно защищенных работников в этой эрозии оплаты и условий труда «подвешенных» коллег, неспособности коллективно реагировать на децимации в профессии, наконец, о самой идее университета и самой сути интеллектуального труда. Но также нуждаются в обсуждении наши переживания всех [нас], оказавшихся в этой нестабильности. Как этот «дивный новый мир труда», подробно описанный теоретиками нынешнего «общества риска» (Beck 2000), прокатывается по судьбам учёных и преподавателей? Какова [человеческая] цена перехода от относительно защищенной занятости к неформальному, низкооплачиваемому и непостоянному трудоустройству? Отрывки в начале раздела показывают кое-что из этого. У них [работников академии] развиваются хроническая тревога и стресс, вызванные затянувшимся рабочим днем, высокой стоимостью поездок на работу, невозможностью строить планы ввиду неуверенности относительно своего положения. Британский Отдел охраны здоровья и безопасности на рабочем месте подсчитал, что 13,8 млн. рабочих дней ежегодно теряются от стрессов, тревог и депрессий, вызванных работой. В опросе Союза университетов и колледжей в 2008 академические работники показали «очень высокий уровень стресса, значительно выше среднего», причём показатель вырос по сравнению с предыдущими опросами в 1998 и 2004 годах (Court & Kinman 2008). Эти вещи исключительно сильно влияют на нашу жизнь, но их редко озвучивают в пределах Академии. Если о них и говорят, то как об индивидуальных, личных переживаниях, не как о структурных особенностях современного университета. Кроме того, академические работники, как известно, редко говорят о (низкой) зарплате, возможно считая, что подобная «меркантильность» ставит под сомнение их честность или преданность науке. Как утверждал Эндрю Росс (Ross 2000), отказ ученых пачкаться разговорами о деньгах связана с идеей науки как «занятия для джентльменов». Данный факт, вероятно, как-то связан с нашей неспособности уже много десятилетий заключать [трудовые] договоры с зарплатой, хотя бы успевающей за инфляцией. Финансовые трудности могут быть замаскированы разницей в образовательном и культурном капитале работников академии, из-за чего сложно говорить об этих проблемах.

Может быть, этот «жертвенный» этос и заставляет молчать о личных потерях от «подвешенности» преподавателей и научных работников. Необходимость каждый день ездить далеко на работу, жить отдельно от друзей и любимых — цена, которую платят за все большую мобильность, за участь «дробной» рабочей силы. Кто-то платит отказом от рождения детей. Это непропорционально влияет на женщин-учёных, которые имеют детей существенно реже, чем их коллеги-мужчины, и чем женщины, занятые в других отраслях (Nakhaie 2007, Probert 2005). Часть этой разницы объяснима малым количеством женщин-работников академии, которые хотят иметь детей [3]. Однако это не повод отворачиваться от того факта, что все больше женщин, работающих в академии считают, что не могут позволить себе иметь детей, поскольку это несовместимо с научной карьерой, или потому, что нужно долго работать, чтобы получить стабильную работу (получить степень магистра, доктора, проработать по нескольким контрактам). В конечном итоге рожать детей становится поздно.

Либо потому, что напряженный каждодневный труд, требующийся современной академии, крайне затрудняет материнство. Исследования в Университете Калифорнии показало, что сотрудницы, имевшие детей, работали по 100 часов в неделю, если добавить к академическому труду домашний (Mason et al . 2006). Можно утверждать, что приток женщин на должности в университетах в последние тридцать лет у многих из них оплачен отсутствием семьи. Это перекликается с опытом в других областях (например, в журналистике), где, при наличии тенденции к гендерному равенству, сохраняются более сложные формы дискриминации и неравенства по половому признаку.

Скорострельная академия: интенсификация и экстенсификация труда

NB При заполнении онлайн- анкеты не вводите, пожалуйста, общее количество часов больше, чем 37 ч в неделю, иначе анкета будет недействительна. Если вы работали более 37 часов в соответствующую неделю, пожалуйста, введите ответ в процентах отработанного времени, а не часов.

Я думаю, что я или слишком зависим от этого, или что-то меня заставляет, или я одержим. Я переживаю, что могу пропустить что-то, что должен посетить; волнуюсь, что если я оставлю дела на день, а потом вернусь к ним снова, то окажется, что в моём ящике 60 или 70 сообщений до конца рабочего дня. В этом плане мои электронные письма — абсолютно сизифов труд. Они никогда не заканчиваются. Это как список задач. Я уменьшил его с 70 до 30 пунктов, но эти 30 дел постоянно висят — вечные 30 заданий к выполнению.

Невыносимая интенсификация труда стала неотъемлемым свойством академической жизни. Опять же, серьезные дискуссии об этом трудно найти как в стенах университета, так и вне его. Притом что невозможно, пообщавшись хоть какое-то время с учеными, не увидеть их перегруженности на грани срыва вследствие недофинансированного расширения университетов в последние 20 лет, сопрягающегося с гиперинфляцией ожиданий от академических работников и «культурой учета», которую когда-то они, если и воспринимали скептически, теперь уже почти совсем усвоили. (В тот момент, когда я это пишу, по электронной почте пришло сообщение о необходимости соответствовать критериям «Программы исследовательского совершенства» (Research Excellence Framework, REF), новой системы учета и оценки исследований, еще даже до её запуска.)

Об интенсификации труда ученых свидетельствуют не только истории и анекдоты (которых большинство ученых могли бы рассказать множество), но и все доступные результаты исследований режимов рабочего дня. В отчете Конгресса профсоюзов 2005 года (цит. в Court and Kinman 2008) показано, что ученые и учителя чаще, чем другие профессиональные группы, работают сверхурочно без оплаты. Большинство из них трудится больше, чем допускает Европейская директива о рабочем времени; 42 % признались в работе по вечерам и выходным, чтобы соответствовать требованиям и справиться с обязательствами. Причина проста: требующийся объем работы не укладывается в рамки безопасного труда, что для всех причастных – секреты Полишинеля. Когда же это осознали управленцы университета, они стали менять процедуры учета, как бы обманывая программное обеспечение системы TRAC, используемой для мониторинга рабочего времени ученых (см. выше). Что лишило работников возможности засвидетельствовать общее количество отработанных часов, если оно превысило объем, указанный в их контракте. Таким образом, рабочие часы академических работников стали систематически и сознательно скрываться, оказались невидимы и замолчаны.

Есть, конечно, целый набор много более тонких и вредных способов утишить жалобы и обезвредить сопротивление. Эти способы действуют на микроуровне отношений между коллегами, а также внутри самого академического субъекта [4]. Одна преподавательница жаловалась:

«Я была на грани, и [пошла] к своему руководителю, чтобы пожаловаться на объем нагрузок. На деле, ты же знаешь, я очень добросовестный работник [так что руководителю стоило посочувствовать и хоть временно облегчить ношу], но он просто сказал: «Добро пожаловать в современный академический процесс. Мы все работаем то же безумное количество часов. Мне не хочется быть грубым, но Вы знаете, что надо делать: если слишком жарко — выходите из кухни».

Ныне академическая «кухня» припекает, как кажется, уже почти всех, но это не ведёт к коллективным действиям с целью снизить температуру. Напротив, возникла и устаканилась перегретая конкурентная среда, где проявления доброты, щедрости и солидарности кажутся существующими вопреки, а не благодаря управлению университетами. Все чаще в просьбах выполнить работу, когда-то считавшуюся частью общей «гражданской» ответственности преподавателя (проверить знания аспиранта, оценить статью или помочь написать заявку на грант), проскальзывают нотки мольбы и отчаяния, потому что редакторы журналов или организаторы курсов не находят никого, кто был бы готов это сделать. Это коллективная, структурная проблема — прямое следствие рабочих нагрузок, не оставляющих большинству возможности для чего-либо кроме непосредственно требуемого. Тем не менее, не видно никакого обсуждения этих вопросов как институциональной или организационной проблемы. Зато университеты «помогают» сотрудникам справиться с новыми усложненными условиями путем шквала «тренингов» (большинство из которых у нас нет времени посещать), затрагивающих такие темы, как «управление временем», «скоростное чтение » и «распределение целей по приоритетам». Тренинги требуют от каждого работать над собой, чтобы лучше справляться со все новыми рабочими нагрузками, словно для этого достаточно чисто технических решений (о, как прекрасно было бы проверять почту лишь раз в день … как я об этом не подумала? Я просто проверяю все 115 электронных писем около 17:00, а потом не сплю ночь, отвечая на них) при отказе от всякой попытки проверить, выносимы ли нынешние академическое нагрузки вообще.

В этом есть особая ирония, ведь ученые уже в силу профессии вряд ли нуждаются в дополнительном обучении для совершенствования и так уже отшлифованной самодисциплины и самоуправления! Наоборот, мы можем быть типовым экземпляром неолиберального субъекта: наши рабочие привычки и психический склад (притяну и Бурдье к нашей психосоциальной проблематике) делают нас саморегулирующимися, добросовестными, рассудительными и ответственными. «Свобода», «гибкость» и «автономия» неолиберальных форм управления оказались намного эффективнее для эксплуатации, выработки прибавочной стоимости чем все старые способы власти (притом что феодальная и денежная формы власти в работе университетов весьма комфортно чувствуют себя рядом с неолиберальным правлением там). Или, по крайней мере, для увеличения количества рабочего времени точно.

Тем временем я – уже критичная к логике индивидуальных решений и обычным личностным практикам в этой системе, но ещё пойманная в эту ловушку — спрашиваю друзей, как они справляются с вещами вроде ежедневных запросов на рецензирование статей (я ищу идеи, как с этим справиться) : «Я рецензирую только для журналов, где я в редколлегии», «я рецензирую 20 статей ежегодно, и решительно отказываюсь рецензировать больше»,«я смотрю на тему и делаю лишь если статья близка моим собственных интересов » и так далее, и тому подобное. Я поражена количеством мысли и эмоциональной энергии, вложенных в эти «методики»: столько разных ответов, столько усердно проработанных личных стратегий, так много затрачено сил – и всё для лавирования между этически позитивной ролью «настоящего гражданина» академии и простым выживанием — то есть попытками не склеить ласты, не слечь с болезнью и не отказаться совсем от работы. И всё это почти в полной тайне — целый арсенал частных способов управлять неуправляемым [5].

Остается без внимания эмоциональная цена не только выполненной, но и невыполненной работы. Коллега просит меня провести экзамен для его аспиранта. Я мучаюсь два дня: хочу помочь (диссертация вроде бы интересная), чувствую этическую и политическую важность такой работы, знаю, что студент очень хотел, чтобы именно я приняла у него экзамен… Но я уже в том же месяце принимаю экзамены двух других аспирантов, и ничего не успеваю, моя мама больна, и я чувствую, что близится время, когда просто свалюсь с ног… Глубокий выдох, и я говорю: «Нет, извините, я не могу». Меня тут же охватывает чувство вины, я чувствую, что не дотягиваю до человека, каким должна быть, стараюсь не думать о разочаровании студента.

Перманентная включённость: наука без стен

Наряду с интенсификацией работы в академии, она также существенно экстенсифицируется (Jarvis and Pratt 2006), захватывая часы и места за пределами собственно университета. Парадоксально, но преподаватели университетов все чаще сообщают, что шум, офисы открытого типа, отвлечения на требования студентов приводят к тому, что «работать на работе невозможно» — однако же, ныне всякое место годится для научной работы! Как удобно. Автономные марксисты называют это эпохой «социализированного работника» и «заводов без стен» — фазой капитализма, в которой работа каждого и общество в целом переструктурированы так, что всё время находятся в распоряжении прибыли (Negri 1989: 79). Работа в нынешних университетах, похоже, является примером научного пространства без стен. Это следствие многих причин, но особенно способствуют этому информационные и коммуникационные технологии, поддерживающие режим «перманентной включённости» (Gregg 2009).

Все скоростные мобильные технологии сегодня легко сочетаются с психическим складом и склонностями неолиберального академического субъекта: проверками, мониторингом, загрузкой файлов из Британской библиотеки, также как с пляжа или с кровати – всеми отчаянными потугами остаться на связи и все успевать. В данных Грегг (интервью с офисными работниками и работниками умственного труда в Австралии), и в моих собственных, более неформальных беседах с коллегами и друзьями по академии поражают две вещи. Во-первых, во всех описаниях чувствуешь, как пульсирует беспокойство: страх что-то не успеть, пропустить что-то важное, чувство, что теряешь последние силы. Во-вторых, все эти ощущения сформулированы почти исключительно как личные, индивидуальные проблемы. Опять-таки, похоже, это воспринимаются только как частное дело, следствие «личной неспособности», а не общая беда, следующая из ценностей и требований соответствующих институтов. Очень бросается в глаза, сколько в таких описаниях самоненависти – презрение к самому себе, язык патологии при описании личностных проблем. В отрывке, начинающем прошлый раздел, профессор характеризует себя так или иначе «зависимым», «одержимым» и «навязчиво активным», хотя более точно было бы считать его действия достаточно подходящими стратегиями, чтобы справиться с абсолютно бессмысленным нагрузкой. Метафора «зависимости» господствует в разговорах академических работников об электронной почте еще, когда они говорят о неодолимой тревоге, заставляющей проверять электронную почту чуть только проснувшись и непосредственно перед сном. В свободные дни — на больничном и в отпуске — это рождает тревогу насчёт того, что ждёт их в почтовом ящике по возвращению на работу. Опять-таки, ученые изобретают «стратегии» сдерживания этой тревоги — например, включают автоответчик «не на работе», хотя на самом деле там.

Впрочем, не только культура «перманентной включённости» через е-мейл так интенсифицировала нашу нагрузку, ввергнув в почти постоянное переживание сильного стресса. Парадоксально, но мы столько времени тратим на электронную почту, что она воспринимается в основном как помеха к «настоящей» работе, а она тоже всё время интенсифицируется в результате того, что Грегг (Gregg 2009) называет «ползучей функциональностью» (function creep) – постоянным требованием сделать больше меньшими средствами. В преподавании, например, уже недостаточно читать лекции и проводить семинары — от нас ожидается также подготовка ресурсов для использования на новых платформах для онлайн — коммуникации, таких как WebCT, Blackboard и Moodle. «Просто скачать конспекты лекций недостаточно, — читаем в инструкции одного из университетов. — Мы призываем вас использовать WebCT творчески, с опросниками, гиперссылками, визуальными материалами и т.д. Чтобы узнать больше о возможностях WebCT для инновационного преподавания, приходите на один из тренингов». Ох, хорошо, — подумаю я в шутку, получив сообщение вроде этого, — еще один учебный курс! И все-таки нельзя отрицать, что такие постоянные призывы быть более творческим, преподавать инновационней, быть впереди планеты всей, давит на нас — в частности потому, что это цепляет реальные требования к самому себе учёного/преподавателя: как быть профессионалом и хорошо делать свою работу.

Однако же наибольшее давление люди чувствуют именно в связи с научной работой: именно здесь наша «ценность» проверяется жёстче всего, а контроль наиболее тщателен. Ведь дело не только в том, публикуешься ли ты, но и в том, что именно публикуешь,где, как часто тебя цитируют, какой импакт-фактор журнала, отвечаешь ли ты критериям «исследовательского совершенства» (Research Excellence Framework). Читая Найджела Трифта (Thrift 2000) о «скоростном управлении» (термин возник из понятия «скоростной капитализм»), я поразилась параллелями с научной средой: наша потребность быть все более быстрыми и гибкими — то, что Трифт называет «чувствительностью спускового крючка», способность приспосабливаться к новым призывам присылать материалы и к новым источникам финансирования, соответствовать меняющимся условиям привлечения «пользующихся исследованиями» и заинтересованных сторон. По определению Трифта, мы — субъекты, которые должны справляться с постоянным чрезвычайным положением как правилом. Это одна из форм управления еще пагубней, чем представление «твоя ценность равна ценности последней работы» (Blair 2001). Зато наша ценность приравнена ценности последних статей, а период её полураспада короче, чем когда-либо. Добро пожаловать в скорострельную академию.

Отравляющий стыд

Рецензент 2.
Этот текст не представляет интереса для читателей Х (название журнала). Дискурс-анализ здесь — не более чем публицистика, и я не вижу возможности какого-либо вклада этого текста в понимание политического процесса. Для всех, кроме автора, самоочевидно, что политика гораздо шире, чем «дискурс». Более того, выбором для анализа выступлений Маргарет Тэтчер автор расписывается в узости взглядов. Если вы собираетесь проводить так называемый «анализ», хотя бы рассмотрите дискурс Джорджа Буша.

Я не смогла никому на работе сказать об этом. Я просто чувствую себя так униженной… Это будет лишь подтверждением того, что все уже и так думают обо мне.

Я справился с этим раз, Роз, как смогу справиться снова? После двух неудачных попыток продвижения просто не знаю, смогу ли продолжить. Я выкладывался на полную на этой работе, но они лишь заставили меня почувствовать, что я ничто.

Цитата, которой начат раздел, — ответ рецензента на первую статью, предложенную мною в журнал — еще в 1990 году. Я горько смеялась над обвинениями в ограниченности именно от этого североамериканского журнала, а еще больше — из предположения, что статья исправима при сосредоточении внимания на США (!). Но это мало меня утешало, ибо в первую очередь чувствовала себя униженной, оскорбленной и расстроенной из-за столь презрительного отказа — а я вынашивала мысли об этой теме, разрабатывала и тщательно формулировала ее в в течение нескольких месяцев сосредоточенной работы. Может, я не была «недостойна» научной среды.

Я была оптимистично настроена и гордилась, написав первую «настоящую» научную статью. Через восемь месяцев, когда пришло письмо с отказом, я отчаялась и не могла смотреть на свою работу. Она осталась неопубликованной, и прошло несколько лет, прежде чем я предложила следующую статью в журнал. Теперь я старше, опытнее и (немного) жестче. Но я многажды наблюдала, как то же происходило с моими друзьями и аспирантами, видела слезы после прочтения таких писем (как подруга рассказывала в начале раздела), видела их растерянность и опустошенность. Я всегда хотела защитить их, но максимум, что могу сделать — попытаться подготовить их к тому, что одна из бывших студенток красноречиво описывает как часть (иногда жестокого и бесчеловечного) процесса «становления Тросби» (это ее фамилия), т.е. достижение полноценного гражданства в академии.

У меня это вызывает минимум два вопроса. Первый: что происходит, когда столь враждебные и пренебрежительные [отношения] двигает один из коллег? Комментарии о моей работе около двадцати лет назад еще были мягки и невинны по сравнению с многочисленными откликами, которые приходится видеть последнее время, когда журналы делают процесс рассмотрения работ «открытым» и отправляют все отзывы каждому рецензенту. Когда стало приемлемым писать о работе коллеги что-то вроде: «Это снисходительное к себе говно» или: «Засуньте эту рукопись в ящик и не трудитесь возвращаться к ней»? Оба эти комментария я прочла в прошлом году. Какие психосоциальные процессы приводят к такому? Я утверждаю, что здесь нет ничего общего с понятием «академическая свобода», и это не просто проблема интеллектуальных различий или нормальная острота научных дискуссий (то и другое следует сохранить), но что данные практики – опасное следствие токсичных условий неолиберальной научной среды. Чтобы понять это, надо мыслить психосоциальной, соединить внешнее давление, конкуренцию и разочарования современной науки с собственным опытом попадания под презрение и насмешки от рецензентов. Может быть, это проявление смещённой активности, возможности выплеснуть ярость нападками не на того, кто ее вызвал? Или, наоборот, это одна из немногих сфер, где ученые могут чувствовать определенную власть, «позволяющую им разойтись», иногда довольно жестоко, под покровом гарантированной анонимности.

Второй вопрос — «принимающей стороне» негативных отзывов. Он имеет целью выяснить, что происходит, когда отказ (который сам по себе абсолютно нормальная, рутинная особенность академической жизни) так быстро и так легко приводит к тому, что можно назвать отравляющим стыдом? Отчасти это следствие конкретных жизненных историй большинства из нас, где могут быть напряженные усилия, но всегда должен быть успех (сдача экзаменов, срыв аплодисментов, занятие призовых мест). Быть трудолюбивым, мотивированным и предприимчивым субъектом — специфика ученого как символа неолиберальной эпохи, но также и часть системы отношений, в которых не быть успешным или везучим! (Т.е. не быть одним из пяти, кто получил финансирование на исследования, или одним из пятнадцати, чью статью принял «хороший» журнал) воспринимается плохо – или, помягче, ложно считается – твоим личным моральным провалом.

Этот дискурс интерпретирующий минусы общей организации как личную вину и/или неполноценность, травит нас как бактерия ядовитыми отходами жизнедеятельности — позор: я жулик, я беспомощен, я ничто. Это (конечно) в значительной степени определяют гендерные, расовые и классовые факторы, в сочетании с биографией создающих очень разные градации «права» на что-то (или отрицающие его вообще). Эмоциональная реакция, в свою очередь, заставляет молчать и изолирует этого человека – а как же иначе? Мы не хотим «показывать» наши уродливые недостатки, если они еще не объявлены, почему осторожно выбираем, кому сказать об отказе: любимому — да, близким друзьям — возможно, но совсем не обязательно кому-нибудь из коллег (как иллюстрирует отрывок выше), если считаешь их скорее враждебными-конкурентными, чем солидарными.

Когда студенты говорят мне об отказах журналов, часто оказывается, что они какое-то время это держат в секрете, пробуя справиться с чувствами. Когда я говорю – все тоже самое было со мной, да и каждым ученым, которого знаю, они удивляются, ибо автоматически восприняли данный опыт как позорный личный провал. Некоторые из них пришли к выводу, что действительно недостойны, раз не могут «справиться с этим». Другие уже придумали собственные «решение»: надо больше стараться, читать больше литературы, лучше понять теорию и т.д. Решение, которое для «нас», образцовых неолиберальных субъектов, значит попросту еще больше работать.

Удовольствие

Все это происходит в контексте не просто размытых границ работы и досуга (не-работы), но также глубокой преданности работе, страстной привязанности к ней. Мы часто даже отождествляем самих себя с нашей работой (опять же, здесь проводимы мощные параллели с творческими работниками). Анджела МакРобби отмечала для индустрии моды и иной творческой деятельности: «Декларируемое удовольствие от работы и даже страстная привязанность к «своей работе» в областях, где есть возможность реализации таланта по максимуму, предоставляет убедительное оправдание статуса, но также служит дисциплинарным механизмом, обеспечивающим терпимость к неопределенности и самоэксплуатации, а также привязанность к творческому сектору без какой-либо прибыли — вместо ухода оттуда». Думаю, в этому сильном анализе «творческие работники» легко заменяются на «научных» без малейшей потери силы аргументации. Поэтому срочно нужно задуматься, как сугубые плюсы академического труда (как минимум, большая любовь к «мифу» о жизни интеллектуалов, хотя наша реальность очень далёка от этого представления) привязывают нас крепче к неолиберальному режиму труда при постоянном росте «цены» привязанности. Здесь может быть уместной работа Лорена Берлант о «жестоком оптимизме», показывающая, как такая искренняя преданность (например, мифу о хорошей академической жизни) позволяет нам выжить, одновременно ухудшая наше положение всё больше.

P.S. Я благодарна Клэр Геммингс, которая обратила мое внимание на это.

P.P.S. Можно было бы поговорить и о болезни, ведь уровень заболеваемости, да и смертности тоже среди наших коллег выглядят все более угрожающе. Они часто говорят: «Я болею непрестанно».

Выводы

В этой статье я рассматриваю некоторые невысказанные тайны академической жизни. Я доказываю, что научная среда — прекрасный пример неолиберальных изменений организации и условий труда, ухудшающих положение работника, а учёные/преподавателии академические работники во многом — образцовые неолиберальные субъекты, со всем их безграничным самоконтролем, гибкостью, креативностью, «поглощением» новых форм учета и расчетов.

Неолиберализм нашел благодатную почву в академических работниках, чья склонность к кропотливой работе, добросовестность и стремление к успеху прекрасно удовлетворяют неолиберальным требованиям автономии, самомотивации и индивидуальной ответственности. На все это, конечно, влияют факторы гендера, расы и класса — это вопрос заслуживает внимания более пристальное, чем я смогла уделить в этой короткой статье. Брак сопротивления неолиберализации университетов частично является результатом этих практик различения и индивидуализации, замалчивание этих практик, а также того, что люди слишком истощены, чтобы оказать сопротивление, к тому же они не знают, с чем именно бороться и как. Но недостаток сопротивления можно понять и с точки зрения удовольствия, чувство свершения, которые многие получают от данной работы или хотя бы надеются получать (когда или если найдут на это время). Также влияет соблазн автономной трудовой жизни, хотя сейчас она быстро разрушается, так как университеты используют бизнес-схемы: скажем, требуют от ученых отвечать на все электронные письма в течение 24 часов или быть на работе пять дней в неделю. На деле хваленая автономия часто просто означает, что университеты извлекут из нас еще больше труда забесплатно, а в нашей жизни исчезает граница между работой и всем остальным.

В статье, сосредоточив внимание на опыте, я пыталась показать его цену, подчеркнув незащищенность, стресс, беспокойство и позор как некоторые значимые примеры. Это мир «чрезвычайного положения, принятого за правило» (emergency as rule; Thrift 2000) . Это некоторые из тайн и скрытых травм неолиберальных рабочих мест, где мы и работаем. Наша задача — определить, как мы можем начать бороться.

Постскриптум

Эта статья чуть не осталась недописанной. Одна из причин — именно условия труда, описанные выше. Тем не менее, было и «внутреннее» препятствие, почти помешавшее мне воспроизвести все эти идеи на бумаге: обеспокоенность мысленным нарциссизмом и потакание собственным желаниям в этом тексте. Часть меня чувствовала, что просто указать на некоторые «травмы » (британской) академической жизни — уже само по себе несколько неприлично, учитывая наши огромные привилегии по сравнению с большинством людей в большинстве стран мира. Как сказала об этом Кейт Сопер (Soper 1991) в другом контексте: «Вас никто не морит голодом, не пытает и даже не отказывает в проезде на конференцию про постмодернизм». Какое тогда я имею право тратить бумагу на разговоры о себе/нас — так, будто бы наши проблемы – «настоящие»?

Это ощущение усиливает тот факт, что я писала это в январе 2009 года, когда Израиль безжалостно бомбил населения сектора Газа. Время, что я не сидела в попытках закончить эту главу, я растрачивала на демонстрациях у посольства Израиля в Лондоне, или в слезах бессильной ярости, когда ежедневно видела ужасные страдания сотен тысяч палестинцев на экране. На этом фоне потери от неолиберализации науки вряд ли достойно выглядят для политически ангажированного, критического интеллектуала… [6]

Впрочем, конечно, это тоже может оказаться сдерживающим фактором, ведь мы позволяем себе говорить только о крайних проявления несправедливости и страдания, так как сам по себе факт, что другим «намного хуже», может лишить кого-то права на критику, на высказывания чего-то о собственном опыте. Наконец я решила написать об этом; надеюсь, что мысли о психосоциальных аспектах неолиберализма, развитые здесь, в конце концов станут частью более широкого проекта, цель которого — сделать понятными современные модальности власти. Они будут непременно связаны с проектом борьбы за лучший и справедливый мир .

Благодарности

Спасибо Стивену Корту из Союза университетов и колледжей по его неоценимую помощь с получением статистических данных об академическом трудоустройстве и стрессах на рабочем месте. Я также хотела бы поблагодарить нескольким друзьям и коллегам за полезные и вдохновляющие предложения/комментарии об этой статье. Я благодарна Марку Бэнксу, Саре Брэгг, Кэти Дэвис, Натали Фентон, Брэди Грей, Мелиссе Грегг, Клер Геммингс, Гейлу Льюису, Анджеле МакРобби, Энди Пратту, Роисону Райану Флад, Кристине Шарфф, Стефани Тейлор и Имоджену Тайлеру. Моя особая благодарность Бруни Сей за то, что делилась своей сообразительностью и мудростью о научной жизни за многие годы разговоров, бывших мне стимулом и поддержкой.

Список литературы

BANKS, M. (2007) The Politics of Cultural Work, Basingstoke/ New York, Palgrave Macmillan.
BAUMAN, Z. (2000) Liquid Modernity, Cambridge, Polity press.
BECK, U. (2000) The Brave New World of Work, Cambridge, Polity press.
BLAIR, H. (2001) “You’re only as good as your last job”: the labour process and labour market in the British film industry. Work, Employment and Society, 15, 149-169.
BOLTANSKI, L. & CHIAPELLO, E. (2005) The new spirit of capitalism, Lon/New York, Verso.
CASTELLS, M. (1996) The Rise of the Network Society, Cambridge,MA, Blackwell.
COURT, S. & KINMAN, G. (2008) Tackling Stress in Higher Education. London, University and College Union
CRONIN, A. (2000) Consumerism and compulsory individuality: women, will and potential. IN AHMED, S., KILBY, J., LURY, C., MCNEIL, M. & SKEGGS, B. (Eds.) Transformations: Thinking through feminism. London, Routledge.
EVANS, M. (2005) Killing Thinking: The Death of the University, London, Continuum.
GILL, R. (2002) Cool, creative and egalitarian? Exploring gender in project-based new media work in Europe. Information, Communication & Society, 5, 70-89.
GILL, R. & PRATT, A. (2008) In the social factory? Immaterial labour, precariousness and cultural work. Theory, Culture & Society, 25, 1-30.
GILLIES, V. & LUCEY, H. (Eds.) (2007) Power, Knowledge and the Academy: The Institutional is Political, Basingstoke/New York, Palgrave Macmillan.
GRAHAM, G. (2002) Universities: The Recovery of an Idea, Exeter, Imprint Academic.
GREGG, M. (2009) Function creep: communication technologies and anticipatory labour in the information workplace. New Media and Society.
HARDT, M. & NEGRI, T. (2000) Empire, Cambridge, MA, Harvard University Press.
JARVIS, H. & PRATT, A. (2006) Bringing it all back home: the extensification and “overflowing” of work: the case of San Francisco’s new media households. Geoforum, 37, 331-9.
MASON, M. A., GOULDEN, M. & WOLFINGER, N. H. (2006) Babies matter: Pushing the gender equity revolution forward. IN BRACKEN, S., ALLEN, J. K. & DEAN, D. R. (Eds.) The Balancing Act: Gendered Perspectives in Faculty Roles and Work Lives. Sterling, Virginia, Stylus Publishing.
MCROBBIE, A. (2003) Club to Company. Cultural Studies, 16, 516-531.
NAKHAIE, M. R. (2007) Universalism, ascription and academic rank: Canadian professors 1987-2000. Canadian Review of Sociology and Anthropology, 44, 361-386.
NEGRI, T. (1989) The Politics of Subversion: A Manifesto for the 21st Century, Cambridge, Polity press.
POWER, M. (1994) The Audit Explosion. London, DEMOS.
PROBERT, B. (2005) ” I just couldn’t fit in”: Gender and unequal outcomes in academic careers. Gender, Work and Organization, 12, 50-72.
ROSE, N. (1990) Governing the soul : the shaping of the private self, London ; New York, Routledge.
ROSS, A. (2000) The Mental Labour Problem. Social Text, 63, 1-32.
ROSS, A. (2003) No Collar: The Humane Workplace and its Hidden Costs, New York, Basic Books.
SENNETT, R. (2006) The Culture of the New Capitalism, New Haven, Yale University Press.
SOPER, K. (1991) Postmodernism, subjectivity and the question of value. New Left Review, 186, 120-8.
STRATHERN, M. (2000) The tyranny of transparency. British Educational Research Journal, 26, 309-321.
THRIFT, N. (2000) Performing cultures in the new economy. Annals of the asssociation of American Geographers, 90, 674-692.
URSELL, G. (2000) Television production: issues of exploitation, commodification and subjectivity in UK television markets. Media, Culture & Society, 22, 805-825.
WALKERDINE, V., LUCEY, H. & MELODY, J. (2001) Growing up girl : psychosocial explorations of gender and class, Basingstoke, Palgrave.
WASHBURN, J. (2003) University, Inc.The Corporate Corruption of Higher Education, New York, Basic Books.

Примечания

[1] После чего таким индивидом уже можно не управлять или управлять изредка. Он сам делает нужное работодателю в нужное время и с нужным качеством, и мнит, что готовность функционировать именно так – его личная особенность (чуть ли не главная), а не продукт управления, индоктринации и пр.

[2] Меняющимся от некогда благоприятного во всё более травматичную сторону.

[3] Плюс социальная психология нам подсказывает, что желание индивида, особенно находящего в подвешенном состоянии, или испытывающего страх «не справится» либо стресс от «не дотягивания» до «общепринятой» планки, есть функция скорей социального влияния, нежели личного побуждения.

[4] Более продвинутые в «культуре учёта» и самоэксплуатации выступают усмирителем порывов более недовольных, особенно если это руководители, к которым испытываешь доверие не только в специальных вопросах, но и по жизни, и более успешные коллеги, которым по какой-то причине полегче.

[5] Поскольку неуправляемость следует из изъянов общей организации.

[6] Боюсь, обращение к индивидуальному опыту превратило исследователя в чувствилище – что важно для данной темы, но притупило ум. Здравого размышления было б достаточно, чтобы понять – демонстрировать надо не только перед израильским, но и палестинским посольством, скажем, с требованиями прекратить обстрелы и диверсии, пока не началась война. Правда, тут последствия могут быть вполне болезненными, в отличие от безопасных антиизральских демонстраций.