«Политика, обращённая в прошлое»

Print PDF

Великому русскому историку-марксисту Михаилу Николаевичу Покровскому часто приписывают фразу, мол, история есть политика, обращённая в прошлое. Обычно так делают ненавистники «совка», либералы и черносотенцы, почему данная инвектива разоблачается  в сборнике «100 мифов про СССР,» (его крайне рекомендую!); однако поскольку она стала общим местом, так делают и коммунисты/советские патриоты.

Проникло высказывание (увы! ибо это непригодность в профессии) и в исследовательские публикации историков. Вот, например, доктор исторических наук (!) Барсенков, книги которого точно соответствуют этой фразе, приписывает её М.Н. в «Учительской газете» (!!); вот сходное приписывание в материалах конференции, размещённых на сайте памяти Н.Я.Данилевского etc. Есть оно даже в аннотациях прекрасной серии издательства URSS «Политэкономические императивы советского марксизма«, что множит на ноль усилия издателей.

Фраза дискредитирующая и для Михаила Николаевича, и для марксизма, который он развивал и защищал, что в исторических исследованиях, что в практической политике, поскольку показывает пренебрежение научной истиной во имя пропагандистских преимуществ в борьбе идей или в общественной жизни. Марксизм так делать не просто не должен, но и не может, поскольку притязает на научный подход во всех сферах бытия, как хорошо сказал один из тт., марксизм хорош тем что даже от обывателей требует быть «личинкой исследователя», применять научный подход к быту и общественной жизни, в плане истории, социума, политики, интересоваться «как это было на самом деле», а не хватать из приятной тебе пропаганды СМИ/соцсетей «как это мне удобно думать».

И действительно, приписываемое Михаилу Николаевичу — ложь: он это сказал в 22 марта 1928 г. в докладе на конференции марксистско-ленинских учреждений «Общественные науки в СССР за 10 лет», имея в виду буржуазных историков, обличая их подход, в котором установление истины чем дальше, тем больше уступает политической и всей прочей злобе дня, управляемой их личными симпатиями/антипатиями, сплавленной с классовыми интересами. Что мы и видим, например, у Александра Дюкова, где квалифицированный историк не просто всё чаще уступает охранителю-черносотенцу, но первый своим честно заработанным реноме прикрывает и отмывает проделки второго (поскольку человек целостен), заставляет публику верить и в тезисы, ложные и/или лживые, но политически актуальные.

«Общественные науки в СССР за 10 лет»

(самое интересное и/или неожиданное выделено курсивом)

Товарищи, задача, которую на меня возложила Комакадемия, чрезвычайно почетна, но в то же самое время необычайно ответственна и трудна, и мне придется начать с нескольких оговорок: Хотя я собираюсь говорить не час, а несколько больше, но все-таки нет никакого сомнения, что если бы я вздумал конкретно исчерпать свою тему, у меня получился бы скучнейший библиографический список, который вы бы, вероятно, не в состоянии были дослушать до конца. Придется поэтому итти не библиографическим путем, намечать основные линии развития обществоведения, причем в виде компенсации я могу зато обещать, что это будет не только обществоведение за последнее десятилетие, но примерно за последние 30-40 лет, потому что подойти к десятилетию после Октября без некоторого предварительного обзора совершенно невозможно. Это первое.

Второе, доклад мой носит название: «Общественные науки в СССР за 10 лет». Я не стану прятаться за чисто формальную вещь, за то, что СССР вообще не существует 10 лет, а меньше. Это была бы просто формальная оговорка, за которую я не думаю держаться. Но я откровенно скажу, что относительно обществоведения не на русском языке я смогу сказать лишь несколько слов, буквально несколько слов, потому что некоторыми из языков, на которых имеется довольно обширная и хорошая обществоведческая литература, скажем грузинским, я не владею.

Я не владею этим языком, и, конечно, как бы я ни желал изучить этот язык, но специально к этому докладу изучать грузинский язык я не мог, а между тем имеются очень серьезные работы по обществоведению на грузинском языке. На украинском языке я читаю, конечно, но тем не менее овладеть украинской литературой за это время я тоже не смог. Так что мне придется главным образом ограничиться литературой на русском языке. Информационное сообщение и доклады, которые мы здесь услышим от наших украинских, белорусских и может быть закавказских товарищей дадут то дополнение, которое в сущности должно было бы быть дано в моем докладе. Вот те две оговорки, которые мне необходимо сделать с самого начала, приступая к этому докладу.

Касается он не всех вообще наук, как вы знаете, а наук общественных, и тут является прежде всего вопрос: а есть ли какое-нибудь основание выделять общественные науки из общего потока научного развития, кроме, конечно, основания чисто академического и формального, что существуют особые обществоведческие дисциплины? Я уже сказал, что я буду следить за общими линиями развития. Но мне могут сказать—раз общие линии, то говорите пожалуйста вообще о научном развитии за 10 лет, отнеситесь с большим вниманием к общественным наукам, но научное развитие это есть единое целое.

Мне думается, что в настоящее время мы достаточно созрели для того, чтобы в этом вопросе провести некоторое различение, которого мы сами не проводили еще лет 20—25 тому назад. Тогда, в борьбе с идеалистическим мировоззрением, которое отрицает всякую возможность настоящей общественной науки, настоящей закономерности общественных явлений, мы чрезвычайно выпирали сходство общественных явлений и общественных наук с явлениями, которыми занимаются другие науки, и самими этими науками. Мы утверждали, что в области общественных явлений существует такая же закономерность, как в области явлений химических и биологических, и по существу между этими закономерностями, а значит и между этими науками, никакой разницы нет. Это вы можете прочесть в некоторых и моих трудах, писавшихся более или менее давно, во всяком случае до Октябрьской революции.

Теперь, повторяю, мы настолько, по моему мнению, созрели, что можем в этом отношении провести некоторую дифференциацию. Конечно, закономерность общественных явлений не подлежит сомнению, и доказывать ее значит ломиться в открытые двери. Конечно, в этом смысле есть известное сходство между науками о природе и науками об обществе. Но между ними есть и довольно кардинальное различие, которое теперь приходится подчеркивать. Во всём научном развитии отражается развитие производительных сил, общественный строй и классовая борьба, но на различных группах дисциплин она отражается различно. Нет никакого сомнения, например, что алхимия или астрология, типичные феодальные науки, тесно связаны со всем строем, с потребностями, с мировоззрением феодального общества. Они могли родиться только в феодальном обществе. В этом смысле, конечно, все науки являются если хотите, классовыми науками.

Нет никакого сомнения, что политэкономия как наука могла зародиться только в капиталистическом обществе, и действительно в нем зародилась. Если возьмете астрологию и алхимию, вы увидите, что связать их с определенным общественным порядком есть полная возможность, но связать их с ходом общественного развития и классовой борьбы непосредственно довольно мудрено. Я беру нарочно эти «науки», чтобы буржуазное обществоведение было в достойной компании: в то же время, что алхимия не просто чепуха, а зачаток химии, едва ли нужно ли объяснять. Поскольку алхимия занималась изысканием способов делать золото, на этом, конечно, лежит определенный штемпель не только феодализма вообще, но позднего феодализма, когда торговый капитал начал проникать во все поры феодального общества, и деньги стали таким предметом, которого все желали, к которому все стремились. Люди более практические и остроумные отправлялись в те места, где золото само лежит в земле, в Америку, Мексику и т.д., и там захватывали золото.

Но эту жажду золота связывать с определенными эпизодами классовой борьбы невозможно — попробуйте связать опыты алхимии с гуситскими войнами или с движением анабаптистов. Едва ли это возможно так тесно и близко. Алхимия не зависит от этих войн. То же самое, конечно, с астрологией, то же самое с средневековой зоологией и т. д.

Общественные науки тем отличаются от наук о природе, что они отражают в себе классовую борьбу совершенно непосредственно. Всякий эпизод классовой борьбы дает свое научное отражение в области обществоведения. Это очень крупное различие. Это не то различие, о котором говорят Рикерт, Виндельбрандт и их школа, но различие глубокое и, по-моему, методологически обосновывающее разницу между обществоведением и остальными науками. Возьмите, скажем, теорию Руссо. На ней до такой степени ясен отпечаток физиономии мелкого производителя в определенный момент его истории, накануне французской революции, как только можно пожелать. Это герой мелких производителей, и лозунг французской революции «свобода и равенство», это есть типичный лозунг мелкого производителя.

Вы скажете, что Руссо,— вы-то, наверное, не скажете, но могли бы это сказать «кафедральные» ученые, — что Руссо был не ученый, а «мыслитель». Я напомню, что произведения Руссо получали премии от различных академий наук, которые, вероятно, находили что-то академическое в его писаниях. Но возьмем настоящую «кафедральную» общественную науку, скажем, знаменитую историческую школу права, на которой пробовали воспитывать в университете наше поколение. Эта историческая школа права носить на себе до такой степени определенный отпечаток общественной реакции против французской революции, борьбы немецкого феодализма, умирающего, уже издыхающего, но отпихивающего от себя буржуазию, которая в форме французского рационализма шла на него, — как не надо больше.

До такой степени это ясно, что ни у одного марксиста сомнений быть не может, что тут отразилась классовая борьба, как она шла в первой трети XIX столетия, и та маленькая подробность, что один из основоположников исторической школы права, Савиньи, был лютым антисемитом, великолепно дорисовывает всю картину. Я в течение своей литературной деятельности так много толковал и своих учеников приучал толковать об отражениях классовой борьбы в русской исторической литературе и вообще в русской обществоведческой литературе, что об этом мне не хочется говорить, потому что невольно то, что сам говорил 25 раз, кажется известным для всех, хотя я не уверен, что это так общеизвестно для всех, кроме меня и моего семинария.

Все эти Чичерины, Кавелины, Ключевские, Чупровы, Петражицкие, все они непосредственно отразили определенную классовую борьбу, происходившую в течение XIX столетия в России, и, как я в одном месте выразился, история, писавшаяся этими господами, ничего иного, кроме политики, опрокинутой в прошлое, не представляет. Та общественная борьба, которая кипела в это время, борьба за и против крестьянства в 61 году, народническая революция в 70-х гг. и т. д. — все это находило себе непосредственное выражение в обществоведческой литературе, и нельзя себя представить этой литературы иначе, как на фоне классовой борьбы. Если мне возразят, что, значит, нет общественной науки, которая бы была в смысле своей точности адекватна астрономии, то отвечу, что это, несомненно, так.

Общественная наука есть орудие классовой борьбы, но поскольку законы этой борьбы с такой же непреложностью вытекают из общих законов, как движение звезд вокруг солнца, постольку мы имеем совершенно определенную закономерность в этой борьбе, и эта закономерность может быть изучена. Всякая классовая борьба своего времени может быть изучена под углом зрения классовых соотношений. Вот подходя с этой точки зрения, мы открываем известную закономерность и в развитии обществоведческих идей, как у нас совершалось это развитие с конца XIX столетия, причём (как вы догадываетесь) по существу это будет борьба идеологий, т.е. оболочка классовой и политической борьбы, которая в то время происходила. Я, конечно, коснусь этой пред’стории, — это для меня пред’история, поскольку в мою задачу входит характеристика развития обществоведения только за последнее десятилетие,— лишь в самых общих чертах, но, как вы увидите, в самых общих чертах осветить это необходимо, потому что без этого наше десятилетие, советское десятилетие не может быть понято.

Если мы возьмем 90-е годы прошлого столетия, то мы имеем перед собой чрезвычайно слитный, сплошной, почти без перерывов идеологический фронт. Лишь некоторые отдельные участки уже и тогда выделялись. Был Ленин, который и тогда уже был чистым представителем пролетарской идеологии, На другом конце, на астрономическом расстоянии от Ленина, был Победоносцев, который был типичным представителем феодальной идеологии. Но это были исключения. Одно исключение, которое готовилось стать правилом, другое, — которое давно перестало быть правилом. Если же мы возьмем середину между этими крайностями, мы получим единый фронт, который можно охарактеризовать, как фронт промышленного капитала в борьбе с феодализмом, и этот фронт левым своим концом упирался в Плеханова, а правым своим концом упирался в «Вестник Европы».

Кое-что было правее «Вестника Европы», были группировки Чичерина, Шипова и пр., частью) западнические, частью славянофильские пережитки 60-х годов, более правых, чем даже «Вестник Европы», ответвлений. Они впоследствии нашли своего лидера в лице Столыпина, а свою политическую группировку—в партии октябристов, но это были уже оттенки.

Дальше влево шли буржуазные либералы, переходившие в свою очередь постепенно в буржуазную демократию на левом фланге и, наконец, в легальных марксистов, от которых не очень далеко был в то время Плеханов, хотя, конечно, Плеханова никто не причислит к легальным марксистам. Лакмусовой бумажкой, которой можно было определить тогдашнее мировоззрение, был вопрос о государстве — классовое или внеклассовое государство. Ленин уже в то время в «Что такое друзья народа», в критике Струве и т.д. твердо стоял на единственно мыслимом, чисто классовом понятии государства, понимал государство как чисто классовую организацию.

Плеханов, начиная с 1891/92 г., и, в сущности, до конца своей карьеры, хотя тут менялись оттенки, допускал существование внеклассового государства. Отчасти он это оправдывал азиатским способом производства, о котором говорит Маркс и который он [ошибочно. Прим. публ.] видел в России [также как в Индии, в Египте и других районах планеты. Прим.публ.]. Он в самодержавии видел непосредственного эксплоататора крестьянства, так же, как видел Маркс в империи великого Могола. Отчасти его склоняла к этому необходимость сплотить фронт против самодержавия, но по тем или иным мотивам Плеханов неоднократно за этот период времени высказывал мысль о внеклассовом государстве и внеклассовой государственности. Блестящим литературным памятником этого остается до сих пор его речь о 14 декабря 1825 г., где только для приличия, и то под самый конец, упоминается о классах, причем до такой степени эта фраза у него ни с чем не связана, что некоторые читатели или слушатели, пожалуй, даже не обратили на нее внимания. У Плеханова есть такая оговорочка в конце, но в общем вся эта в ораторском смысле великолепная речь выдержана в тоне внеклассовой борьбы с самодержавием как силой, угнетающей одинаково все классы.

Недавно один из моих учеников в Ин-те красной профессуры нашел маленький анекдотического характера образчик этой спайки Плеханова со всеми остальными представителями антифеодальной идеологии. В переписке Плеханова с Аксельродом есть одно место, где он передает привет «нашим в России» и в числе этих «наших» называется П.Н.Милюков. Это относится к самому началу 90-х годов, когда Милюков был довольно чистой воды буржуазным демократом, был кумиром студенчества, читал курс лекций на Педагогических курсах, чем-то напоминающий исторический материализм, причем в первом литографированном издании он больше напоминал об историческом материализме, чем в печатном виде. Для печатного издания он переделал этот курс. Я помню эту литографированную тетрадку. Отсюда ясно, что Плеханов смотрел на Милюкова в то время как на одного из наших.

Это очень характерная, конечно, маленькая анекдотическая подробность. Я вовсе не думаю целиком Плеханова зачислить по этому департаменту. Пожалуйста, не примите так моих слов. Несомненно, Плеханов был гораздо шире этого, он одновременно со своей внеклассовой теорией государства развил целый ряд положений чисто-марксистских в других областях: философии, литературе и т.д. Но я беру основную идеологию того времени и в этой идеологии я не вижу резкого прорыва от Плеханова до довольно правостоящих буржуазных групп.

И эта обстановка объясняет нам, почему Струве мог быть автором манифеста РСДРП, почему Струве мог сотрудничать в «Искре», почему Струве могли приглашать участвовать в «Заре». Все эти факты понятны с той точки зрения, что в те времена существовал единый фронт, который слева портил еретик Ленин, он его портил основательно, ругал Струве, ругал всех других, ругался иногда с Плехановым, но Ленин 90-х годов еще не был тем диктатором в области идеологии, каким он стал после 1907 года. Ленин в это время был первым, — и даже не первым, а вторым, скорее, потому что первым был Плеханов,—между равными, и голос Ленина звучал в то время не так громко, а произведения Ленина расходились в то время в таком количестве экземпляров, что, напр., целая треть одного его произведения ухитрилась потеряться.

Итак, в 90-х годах XIX столетия мы имеем единый фронт, который можно назвать фронтом промышленного капитализма против феодализма. Революция не только, когда она пришла, но даже когда она подходила и приближалась уже, эта «тень идущего впереди», отбрасываемая на весь процесс, начала раскалывать единый фронт, и когда она, наконец, разразилась, она расколола его окончательно. Но было бы ошибочным думать, что благодаря этому расколу сразу получилась чисто-пролетарская идеология, чисто-пролетарское, то есть, действительно, последовательное марксистское течение, которое мы встречаем во время Октябрьской революции. Нет, тут был довольно длительный процесс. Первоначально, первым своим ударом революция 1905 года отколола от единого антифеодального фронта довольно большую глыбу слева, но глыбу довольно пеструю по своему содержанию.

В этой левой глыбе преобладающим элементом, конечно, были элементы мелкобуржуазные. Тут были меньшевики, тут были эсеры, тут были и некоторые большевики. Товарищи, будем говорить совершенно откровенно: нельзя же отрицать, что философия Маха и Авенариуса это не есть пролетарская идеология, это есть идеология мелкобуржуазная, а в это время философия Маха и Авенариуса была, я не знаю для всей ли нашей большевистской фракции, но для московского участка безусловно, официальной идеологией. Ваш докладчик должен был выступать с этой философией перед эсерами, и эсеры ему говорили, совершенно, как я теперь вижу, резонно: это—не ваше мировоззрение, это—наше мировоззрение, чего вы тащите его к себе.

Теперь я просто скажу: милые, слова ваши совершенно верны, это ваша идеология, возьмите ее себе и сделайте такое употребление, какое вы найдете нужным. Так что вы видите, эта глыба была весьма пестрая, и в то же самое время довольно однородная в смысле своего классового состава, поскольку преобладающей в этом составе была мелкая буржуазия. Одно ее объединяло—это приятие революции, приятие классовой борьбы в ее самой яркой форме. Я должен сказать, классовую борьбу в это время принимали многие эсеры.

Тогда была целая, определенная группа эсеров, целый определенный разряд эсеров, которые себя заявляли марксистами, хотя марксисты они были весьма относительные, но субъективно разумеется искренние, при этом некоторые из них знали марксистскую литературу очень хорошо, и с ними спорить было не очень-то легко, поскольку они обладали знанием Маркса не хуже, чем обладали этим знанием; многие настоящие марксисты. Так что тут был целый ряд слоев, которые попали в эту глыбу и сидели в ней рядом с чисто пролетарской идеологией.

Идеология Ленина в это время, конечно, дифференцировалась совершенно определенно, поскольку она была представлена произведениями самого Ленина и его ближайшего окружения. Но на периферии она в значительной степени теряла свою отчетливость, и на периферии отличнейшим образом одновременно признавался авторитет Ленина вместе с авторитетом Богданова и его эмпириомонизмом и т. п. Для плохо разбиравшейся периферии все это были равновеликие величины в смысле авторитетности.

Если сама революция 1905 года произвела первый откол, откол этой большой неоформленной глыбы налево, то. конец этой революции, разгром этой революции, начинает понемногу раскалывать самую глыбу. Как раз в первые году после первой революции пятого года, в 1908—9—10 и в последующие годы начинается постепенное выкристаллизирование из этой глыбы уже действительно пролетарского идеологического ядра. К этому времени относятся такие замечательные работы Ленина, как «Аграрная программа социал-демократии», настоящий научный труд, как вы знаете, один из основных его трудов, стоящий по зрелости мысли выше ленинских произведений 90-х годов; затем мы имеем целый ряд его статей по аграрному вопросу, которые всем знакомы, конечно, затем мы имеем его замечательный анализ стачечного движения 1905—7 гг., который до сих пор является в сущности основой, как и все прочие его произведения, для тех, кто работает по этому вопросу. Затем мы имеем здесь же его «Материализм и эмпириокритицизм», его основную философскую книгу, которая теперь вполне понятна для нас через 20 лет, но значение которой тогда далеко не всеми отчетливо сознавалось. А она и тогда была основной базой настоящей марксистской, подлинно пролетарской идеологии в этой области.

Суть процесса заключалась в том, что выявился известный определенный, очень твердый кусок пролетарского гранита, от которого постепенно отсыпались облеплявшие его первоначально более рыхлые горные породы. Образование этого идеологического ядра я считаю чрезвычайно важным не только в истории нашего обществоведческого мышления, но я считаю его чрезвычайно важным ив истории самой Октябрьской революции.

Если мы поставим вопрос, почему мы победили в 17 году и в следующих годах, то придется ответить: по двум основным причинам. Основных причин было две: с одной стороны—очень четкая, твердо отчеканенная за это время идеология, а с другой стороны,—и вы, конечно, как марксисты переставите порядок,—образование революционного слоя рабочих, слоя, а не отдельных революционных одиночек-рабочих, которые были раньше. Это второе было, конечно, важнее первого. Без второго не могло быть первого. Второе составляло, если хотите, условие первого, базу первого. Если бы не было этих рабочих, не было бы этой идеологии, если бы мы подошли к 17 году в том же хаотическом состоянии, в котором мы находились в 5, мы несомненно были бы разбиты.

И те товарищи, которые тогда, полные воспоминаний о 5 годе, пророчили нам гибель в октябре с точки зрения пятого года и своих воспоминаний о 5 годе, были совершенно правы. Они только позабыли, что за это время и рабочий класс и наша идеология пережили настоящее перерождение, настоящим образом переродились на протяжении этих 12 лет, и что именно это перерождение заставляло подходить к нашим перспективам в 1917 году совершенно иначе, чем это делали они в своих воспоминаниях о 5 годе.

Мы подошли таким образом к Октябрю 17 года в области обществоведения далеко не безоружными, мы подошли очень хорошо вооруженными. И. те победы на идеологическом фронте, о которых мне придется дальше говорить, это вовсе не было чем-то внезапным или результатом нашего материального перевеса, материальной силы, силы оружия и т. д. Ничего подобного. Мы подошли к 17 году идеологически и методологически лучше вооруженными, чем наши классовые противники.

Тут приходится отметить несколько характерных моментов. Первый момент это то, что уже после 5 года все живое идет исключительно из левого сектора. Все буржуазные общественные теории, исторические, юридические, экономические, которые командуют полем сражения в промежуток между 1-й и 2-й [русскими] революциями, они все сложились иногда задолго, во всяком случае до первой революции.

Об экономических [теориях] говорить не приходится. Тут никаких новых слов совершенно не было. Были непереваренные остатки марксизма, ревизионизма и т: д. Что касается права, то теория Петражицкого сложилась раньше 5 года. Что касается истории, тут мы имеем архаику еще более глубокую. Правда, появился курс Ключевского, где имеются кое-какие новые ингредиенты, но зато, например, лекция Ключевского о декабристах — это наука даже не 90-х, а 80-х годов,— единый антифеодальный фронт, который сложился в 90-х годах, даже этот фронт не дает еще себя в ней чувствовать.

В течение этого времени не появляется ни одной свежей научной работы из этого лагеря, так что буржуазная литература, которая, конечно, не хотела говорить о произведениях из левого сектора, была поставлена в необходимость вообще ничего не говорить об обществоведении, и в некоторых кадетских сборниках того времени вы могли не встретить обществоведения как особой категории. Об успехах химии там есть, об успехах физики—есть, но об успехах истории, науки права, об успехах политэкономии ничего не говорится, хотя успехи были, но в этом лагере их не было, им совершенно нечего было сказать. Все новые слова у них иссякли до пятого года.

Тогда как левый сектор дает всё-таки целый ряд живых работ, скажем, такую относительно живую работу для того времени, как меньшевистский пятитомник о революции 1905 года [вышло 4 тома], как «История России в XIX веке», изд. бр. Гранат, «История русской литературы XIX в.», изд. «Мира» и целый ряд коллективных работ, которые все вышли из этого левого сектора, и, не будучи на 100 или даже на 50% марксистскими, не были уже и буржуазными хотя бы на 50%.

И в одном только месте сектора правого действительно шла живая работа. Это складывалась идеология русского империализма, особенно ярко представленная в семинарии проф. Гольдштейна, в тогдашнем Коммерческом институте, теперь Институте им. Плеханова. Там работал целый ряд людей и из нашего марксистского молодняка, потому что это был действительно интересный семинарий. Но это надвигалось буржуазное будущее, надвигался империализм, а что касается промышленного капитала, который являлся доминирующим в едином фронте 90-х годов, то с этой стороны ничего нового не было, и даже чисто статистически за этот период времени наша буржуазная наука глохнет.

Я возьму-цифры, которые относятся к продукции двух университетов, Петербургского и Московского, притом ко всем наукам, не только к обществоведению. Но они все же характерны. В 1913 году мы имеем максимальную цифру продукции Петербургского университета 517 работ; в 1916 г. мы имеем 381 работу; еще рельефнее это видно на Московском университете. В 1907 г. мы имеем 819 работ, а в 1910 г.—908, в 1913 г.—только 594, в 1916 г.—456. Вы скажете, последние цифры носят на себе явные cледы влияния войны. Конечно, влияние войны, но это влияние войны надо все-таки понять, в чем оно состояло.

Не в том, что большое количество наших ученых по примеру своих германских и французских коллег пошли на фронт и там погибли. Франция потеряла крупнейших ученых, как Дешелет, Германия потеряла десятки и сотни молодых научных сил. У нас таких было очень немного. Были отдельные личности, были и общественники, но это 2—3 человека по каждой специальности. В общем наша академическая наука хорошо забронировалась от военной опасности. Непосредственно занималась она в это время очень много в разных Земгорах. Это верно. Она теряла там много времени, создавая себе большую нагрузку, но тем не менее все-таки, казалось бы, в связи именно с войной, наука должна была двигаться.

За границей, особенно в Германии, но также и во Франции, в Англии, в Соед. штатах, в Японии как раз война дала толчок к целому ряду научных работ и научных открытий. Только у нас этого не было. Почему? Подкладку этого вскрыл проф. Кареев в сборнике «Чего ждет Россия от войны». Там есть очень интересная его статья. Кареев не обладает талантом писать образно, но тут он доходит до образности. В начале своей статьи он рассказывает, как было прежде до войны,—приходил он к столу, на котором разложены новые журналы, в библиотеке Петербургского университета, и находил там всегда какую-нибудь интересную новинку. А сейчас не только германских и австрийских журналов нет, но нет даже французских и английских, потому что их получали через немецких книгопродавцев.

Таким образом, бедные русские ученые были лишены последнего источника вдохновения. Непосредственный источник вдохновения — живая классовая борьба—для них погас уже в 1905 году. Оставался косвенный источник — немецкие диссертации и вообще заграничная литература. Война погасила и этот последний светоч науки. И после этого начинается постепенное иссякание научной продукции русских ученых. Несмотря на то, что шла война, война, которая в Германии заставила бить из земли могучие фонтаны научной продукции, никогда не было столько научных открытий в области точных наук, как во время войны, и тем не менее у нас эти фонтаны не били, струилась какая-то пахучая жидкость, напоминающая уличный ручеек, а не бьющий фонтан, и он постепенно иссякал.

Это одряхление нашей академической науки превосходно было резюмировано после Февральской революции, когда наши профессора ознаменовали победу народа над самодержавием тем, что выхлопотали себе право лишних 5 лет сидеть на кафедре. Срок пребывания на кафедре был 25 лет, при Керенском было установлено 30 лет. Это ясно показывало, насколько помолодела наша наука под влиянием Февральской революции.

Таким образом, в то время как наша идеология сложилась в нечто очень крепкое, не хочется употреблять ставшего шаблонным выражения, монолитное, буржуазная наука постепенно дряхлела, рассыпалась, разваливалась и, естественно, что в идеологической области она нам ничего противопоставить не могла. Вы скажете, тем не менее первые годы революции не отмечены никакими крупными нашими обществоведческими работами. В это время наше обществоведение как-то дремало.

Вы скажете, в оправдание, в объяснение этому: была гражданская война, был голод, все это отвлекало. Товарищи, нет абсолютно никакой необходимости прятаться за войну и голод, ибо в это время появляются две самых замечательных обществоведческих работы, какие видела русская обществоведческая литература за эти годы, несмотря на то, что эти работы не были диссертациями ни на какую степень.

От них приходится датировать начало развития, в особенности от первой из этих работ, основной, от работы т. Ленина «Государство и революция». Мы так близко стоим к этому событию, что нам представляется как будто бы естественным, даже тривиальным, факт появления этой книги, но ее будут читать и разбирать сотни лет, сотни лет будут комментировать. Первый раз буржуазная наука государственного права была поставлена как следует на ноги. Правда, Ленин в этом повторяет Маркса и Энгельса, но кто Маркса и Энгельса так интерпретировал и так подходил к объяснению нашей Октябрьской революции, как Ленин?

Впервые государство из какой-то внеклассовой организации, оберегающей общее благо, превращается в организацию классовую, в орудие классовой борьбы, и впервые государство, которое всегда в литературе выставлялось оплотом против всяких революций, дается как орудие величайшей в мире революции. Впервые это было сделано книгой Ленина, которую, надеюсь, вы не заставите меня здесъ цитировать, потому что многие из присутствующих знают ее наизусть. Первый раз мы получили такую базу для развития общей теории права, которой раньше наше обществоведение никогда не имело, и само собой разумеется, что буржуазная наука ничего этому противопоставить не могла. У нее был только старый Петражицкий, которым, как вы увидите в дальнейшем, слегка заразилась и наша собственная марксистская литература. Все буржуазные теории были к этому времени старыми-престарыми, как зулусский бог Ункулункулу.

Конечно, не рядом с Лениным, но, во всяком случае, как одно из новых слов того времени, я ставлю книгу Бухарина «Экономика переходного периода». В первое время некоторые недочеты в ее фактических прогнозах, совершенно естественные,—разве у самого Маркса неудачных прогнозов нет?—до некоторой степени нас отшатнули от этой книги: «предсказал — не случилось». Ну, простите, это подход к ученому, а Бухарин, несомненно, один из крупнейших наших ученых чуть-чуть напоминающий отношение доброго крестьянина к деревенскому колдуну. У Бухарина, несмотря на некоторые несостоявшиеся прогнозы, имеется целый ряд основных мыслей, которые в области политической экономии представляют собой почти такой же поворот, как ленинская книга «Государство и революция» в области права.

Я не скажу—такой же поворот, потому что как раз ленинская книга не имеет тех слабых сторон, которые нас оттолкнули от бухаринской книги. Но основная бухаринская идея—это та идея, что совершенно нелепо представлять себе развитие от капитализма к социализму эволюционно,—представление, которое благополучно дожило до Гильфердинга, нелепое представление, по которому пролетариат, взяв власть, преспокойно кладет в карман буржуазное хозяйство или, точнее говоря, меняет вывески на фабриках: объявляются эти фабрики национальной собственностью, и затем производство спокойно идет дальше, как оно шло у буржуа.

Бухарин впервые вскрыл диалектический характер этого переворота, как переворота чрезвычайно разрушительного. Ленин показал, что политическую машину пролетариат не может взять в свои руки целиком, он должен ее разбить. Бухарин показал, что и хозяйство капитализма отнюдь не может быть усвоено пролетариатом просто, по Гильфердингу, учившему, что если пролетариат завладеет 6 крупнейшими банками в стране, то будет хозяином всего производства. Мы завладели тогда не 6 банками в России, а гораздо большим количеством, но, тем не менее, наш переворот сопровождался, и Бухарин показал, что он должен был сопровождаться, колоссальным понижением производительности, потому что нужно было конкретно, фактически разбить старую дисциплину труда для того, чтобы на ее место поставить новую дисциплину,—социалистическую дисциплину.

Поскольку нам это удалось и мы новую дисциплину труда осуществляем у нас, постольку мы не можем сейчас не оценить этой книги Бухарина, которая, конечно, не только характеризовала прошлое, которая смотрела еще больше в будущее, и это будущее ее оправдало. Коммунистическая революция пролетариата, как и всякая революция, сопровождается понижением производительных сил», писал Бухарин в 1920 году.

«Гражданская война, да еще такого гигантского масштаба, как современные классовые войны, когда не только буржуазия, но и пролетариат организован в государственную власть, экономически и с точки зрения ближайших циклов воспроизводства, есть чистый минус. Но мы уже видели на примере кризисов и капиталистических войн, что суждение с такой точки зрения есть ограниченное суждение; необходимо выяснить роль данного явления, исходя из дальнейших циклов воспроизводства, в их широком историческом масштабе. Тогда издержки революции и гражданской войны представятся, как временное понижение производительных сил, которое создало тем не менее базу для их громадного развития, перестроив производственные отношения на новый лад».

Книгу Бухарина упрекали за целый ряд неверных прогнозов. А это разве не верный прогноз? Это, несомненно, верный прогноз, это предсказаний того, что действительно осуществилось, и это сделано было Бухариным тому назад 8 лет, в тот 20 год, который был ознаменован снижением производительных сил до минимальной степени, какая только достигалась за все время революции.

«Завоевать» старые экономические аппараты целиком нельзя. Производственная «анархия» или, как ее обозначает проф. Гриневецкий, «революционное разложение промышленности» есть исторически неизбежный этап, от которого нельзя отделаться никакими ламентациями. Конечно, с точки зрения абсолютной, было бы чрезвычайно хорошо, если бы революция и крах старых производственных отношений не сопровождались распадом технико-производственных связей. Но трезвая оценка реальных процессов, их научный анализ говорит нам, что период этого распада исторически неизбежен и исторически необходим»¹.

Наконец, тут же приходится назвать и третью книгу, которая появилась несколько позже, но которая входит, по-моему, в тот же цикл. Это книга Крицмана—«Героический период нашей революции». Книга Бухарина родилась в самом процессе революции и это отразилось, прежде всего, на ее стиле. Эта книга дышит революцией, ее теперь, после 8 лет, приятно читать, молодеешь, когда ее читаешь. Книга Крицмана подводит итоги героическому периоду нашей революции а постериори, постольку, поскольку этот период уже закончен.

Эта книга носит характер спокойного исторического анализа, — но и она является также замечательной, как первая попытка теоретически выдержанной экономической истории наших революционных годов, написанной не в таком пламенном стиле, как бухаринская книга, не так глубоко по анализу, как «Государство и революция» Ленина, но дающей тоже неизбежное звено в нашем понимании революции. О том, какое понимание давал тут т. Крицман, позвольте мне сказать во второй части моего доклада. Сейчас для нас важно только отметить, что первые три книги, вышедшие в это время,—работы, хотя и далеко неравноценные, но все три замечательные книги, от которых приходится вести в известной степени всю дальнейшую работу нашим обществоведам, все они как раз концентрируются около попытки понять совершившийся грандиозный переворот.

Тут мы имеем самое непосредственное внедрение классовой борьбы в обществоведение. Нужно было на самом ходе событий понять, что происходит, как происходит, к чему это ведет. На это было устремлено все внимание. И естественно, что ничего подобного по анализу нашей революции 17 года буржуазная литература не дала и не могла дать. И во второй части своего доклада мне придется показать, что самое возрождение у нас буржуазного обществоведения и возможность некоторых относительных его успехов могли состояться только благодаря поддержке советской власти, которая (поддержка) была не капризом, а была неизбежной и необходимой. Только благодаря этому у нас вновь развернулись некоторые ростки буржуазного обществоведения и дали некоторые результаты. Если бы не было этого явления, то, не подлежит никакому сомнению, марксистская литература была бы монополистической с самого начала. Я скажу, что это было бы плохо, это было бы плохо потому, что, сама будучи отражением классовой борьбы, общественная наука крепнет именно в борьбе, и если бы от этой борьбы ее совершенно избавить и установить тот порядок вещей, о котором рассказывают за границей, будто у нас только одни коммунисты могут заниматься обществоведением, то это будет плохо.

Несомненно, нам это буржуазное течение, буржуазные тенденции, с которыми я вас познакомлю во второй части моего доклада, они нам нужны, они нам в известной мере полезны. Вот почему я не склонен относиться к ним с яростью, а наоборот, испытываю тихую благодарность при виде таких произведений. На них не ‘столько мне, у меня уже зубы вываливаются, а нашей молодежи придется точить зубы. Но, товарищи, эта часть моего доклада потребует больше часа времени, а я уже час говорю, позвольте сделать перерыв.

От перечисленных мною в конце первой части работ тянется длинная нить к нашему времени, через все десятилетие. Задача осмыслить Октябрьскую революцию для самого себя, поняв, что именно произошло и какие нам предстоят перспективы, настоящая задача всякого обществоведения, которой в этой области наука всегда занималась, поскольку это было нечто живое, — стала в центре работы всего десятилетия. Появляется целый ряд работ, связанный с этим в области теоретической экономии.

Встала проблема социалистического накопления, возник вопрос, откуда социалистическое государство возьмет средства, и чрезвычайно характерно, что на этом отразились известные колебания предшествующего периода, отразилось до некоторой степени «похмелье» 1905 года, которое было изжито нашей партийной верхушкой окончательно уже к началу революции, но которое продолжало еще существовать в разлитом виде, и давало время от времени вспышки вроде теории Евгения Алексеевича Преображенского, что социалистическое государство может получить какие-нибудь средства только из деревни, т. е. только начав по-новому эксплоатировать крестьян.

Эта теория по-моему,—я ее тут подробно разбирать не буду,—эта теория носит на себе определенный отпечаток периода после 1905 года, периода отчаяния и уныния, которое было тогда, она исходит из общей предпосылки, что когда-то неудача должна быть, где-то неудача должна быть. Ее не было до сих пор, но она будет. Как спастись от этой неудачи? Да вот как—только героическим средством—начать эксплоатировать деревню, только так можно спастись. Что это есть другое, как не неверие в социалистическое строительство и силы социалистического общества, в его производительные силы, как такового? Но я на этом сейчас не буду останавливаться. Для меня как для конкретного человека,—история есть конкретная наука,—гораздо интереснее исследовать те исторические конкретные проблемы, которые встали после этих первых работ.

В работах тт. Бухарина и Крицмана ставится вопрос о революции в международной плоскости. Для Бухарина революция была прежде всего международная революция, и для Крицмана наша революция побеждает прежде всего как международная революция. Именно так он и ставил вопрос о русской революции.

«Для пролетарской революции созрел капиталистический мир, поэтому стала возможной русская пролетарская революция. Внутри же созревшего для революции общества она прорывается не там, где дальше всего зашло развитие экономики этого общества, а там, где дальше всего зашло развитие общественных противоречий, обусловливаемое не уровнем экономики данной части общества, а уровнем экономики этого общества в целом».

Тут мы имеем уже окончательную, суммированную формулировку этого интернационального характера нашей революции. У Бухарина это гораздо ярче, нежели здесь. Может быть поэтому книга Бухарина в свое время вызвала критическое отношение к ней Ленина. Но так или иначе идея была поставлена. Эта идея была поставлена таким образом, что наша пролетарская революция 17 года есть часть мировой социалистической революции, ее начало. Она, конечно, всегда будет рассматриваться так.

Но если мы перейдем в конкретную плоскость, то тут мы наткнемся на целый ряд, как выражался Ленин, деталей, деталей довольно неожиданных. Ленин, как вы знаете, к этим деталям относил и Брестский мир, и нэп, и такие вещи, которые собственно деталями можно назвать только с мировой точки зрения, что Ленин здесь и оговорил. И вот, одной из таких «деталей» оказалось, что наша революция в течение очень долгого периода времени будет революцией в одной стране, но что в этой одной стране все-таки возможно настоящее социалистическое строительство.

Ленин решил этот вопрос—мы этого не заметили, ход спора нас отвлекал в другую сторону,—именно в процессе борьбы за Брестский мир. Что, собственно, левые коммунисты в то время утверждали и требовали? Если мы сложим оружие перед германским империализмом, говорили они, то социалистическая революция, как таковая, погибнет, ее не будет, не будет социалистической революции. Социалистическая революция императивно диктует антиимпериалистскую войну. Ее нужно начинать с ближайшего империалистического противника, каким является Германия. Ленин ответил на этот вопрос отрицательно, не нужна сейчас такая империалистическая война, обойдемся без нее. Примем за базу данную страну, тогда еще называвшуюся Россией, а не СССР, и попытаемся здесь строить.

Мы этого в горячке борьбы не заметили, но фактически вопрос о возможности социалистического строительства в одной стране тогда, получил уже определенный ответ. С тех пор те споры, которые иногда возникают, только показывают, как уроки ленинской политики плохо еще нами усвоены. Казалось бы, после «Государства и революции» толковать о внеклассовом государстве, внеклассовой государственности, это значит совершать акт полемики, аналогичной полемике антидарвинистов, виталистов и т. д. Но тем не менее полемика в пользу внеклассовой государственности продолжалась и до известной степени даже до сих пор продолжается. Пытаются всячески уковырнуть теорию классового государства, показать: а все-таки государство есть нечто самостоятельное, а все-таки оно плавает над классами и для этого используют, лжеиспользуют, например, известные слова Маркса, что абсолютизм является силой, уравновешивающей общественные силы при нерешенной борьбе классов.

У Маркса это формулировано вполне отчетливо в классовых терминах, и совершенно ясно, что он не имел в виду, что абсолютизм это внеклассовая форма. Это он особенно ясно формулировал в статье, которая была у нас напечатана в «Под знаменем марксизма» в 1923 году. Но тем не менее споры продолжаются. Эти споры представляют собой попытку перерешить вопрос однажды решенный, как показал весь ход истории, совершенно удовлетворительно.

Но есть вопросы, которые не решаются так просто. Один из таких вопросов поставлен т. Крицманом, вопрос, вытекающий из того, что наша революция победила именно, как часть мировой революции,—поставлен очень осторожно, как вы можете видеть из прочтенной мной цитаты, совершенно по-ленински. Он вызвал в нашей литературе очень любопытную полемику и открыл собой серию вопросов, поставленных именно нашим обществоведением, причем особенно характерно, что шаблонное академическое деление обществоведения здесь совершенно отсутствует. То, что я назвал бы кафедральным идиотизмом, кафедральной ограниченностью, тут особенно ярко блистает своим отсутствием.

Я, может быть, подвергаюсь опасности быть обвиненным в хвастовстве, но для этого вопроса характерно, именно для нашего обществоведения, что он возник одновременно в двух семинариях Института красной профессуры, возник одновременно, без предварительного соглашения, до такой степени этот вопрос сам собой навязывался тем, кто хотел понять нашу революцию: был у нас в России свой империализм перед революцией, или не был? В значительной степени этот вопрос являлся одной из форм вопроса о том, почему у нас возможно социалистическое строительство. И вот одновременно появилась книга Ванага в моем семинарии, историческом, и книга Ронина из семинария т. Крицмана, которые обе пытались ответить на этот вопрос. Потом появились работы Леонтьева, Гиндина, в последнее время Арк. Сидорова. Я боюсь, что некоторых товарищей я забыл. Это чрезвычайно характерно, что мы с разных сторон почти нечаянно ухватились за то звено цепи, которое могло повернуть весь вопрос.

Я не стану этого вопроса излагать перед вами и не стану утверждать, что он решен. Был у нас или не был самостоятельный русский империализм? Крицман и его направление, скажем Ронин, говорят, что никакого специфического русского империализма не было, а был французский и английский империализм,—подлинные слова Крицмана,—оперировавшие на территории бывшей Российской империи. Это подчеркивает характер нашей революции, как мировой революции. Или же, как утверждали другие,—Леонтьев, в последнее время Аркадий Сидоров,—был свой русский империализм, конечно, зачаточный, конечно, ублюдочный, далеко не развитой, но по существу аналогичный французскому империализму, германскому и английскому. Этим ставился вопрос о возможности у нас социалистической революции, вызванной, между прочим, и местными условиями.

Эта полемика, продолжающаяся до сих пор, характерна для основной проблемы, которую решало наше обществоведение, проблемы .осмысливания нашей революции. Таким образом, не формально, а реально, по существу, Октябрьская революция является тем исходным пунктом, от которого идут все направления нашего обществоведения. И, может быть, инстинктивно совершенно правильно наши первые красные профессора отказывались заниматься в историческом семинарии чем бы то ни было, кроме истории Октябрьской революции. Характерно, что сейчас этого нет. Сейчас от Октябрьской революции, насытившись ее изучением и поняв ее, хотя бы в грубых и элементарных чертах, они идут к более далекому прошлому,— сначала к предвоенному общественному состоянию, а затем и вглубь времен вообще, начинают изучать весь русский исторический процесс в целом в семинарии по русской истории.

Этот научный ход нашего молодняка, по моему мнению, очень любопытен. Он показывает, что мы создаем новое обществоведение на вполне реальной базе на почве осмысливания того громадного факта, который произошел в нашей стране, и в то же время это лишний раз подтверждает, что обществоведение есть не что иное, как классовая борьба, отраженная в научных формах. Казалось бы, что и все развитие должно итти в этом направлении, то есть в направлении дальнейшего оформления, углубления и дифференциации марксистской мысли, работающей над фактами непосредственно нас окружающей действительности. Между тем, на самом деле сейчас мы имеем совсем не эту картину, а картину, о которой я два слова сказал в конце первой части доклада, картину чрезвычайной пестроты, картину известного волнообразного движения. У нее есть свои приливы и отливы и как раз в данное время мы переживаем с нашей точки зрения сильный отлив, а с точки зрения противоположного лагеря сильный прилив чуждых нам идеологий в различных областях. Я остановлюсь на той дисциплине, представителем которой я сам являюсь,—истории, но прежде всего я хотел бы вас исторически подвести к пониманию той пестроты, о второй я говорил сейчас.

Я сказал, что возрождение буржуазной идеологии на нашей почве могло совершиться только при содействии самой советской власти и это парадоксальное положение я не беру назад. Дело в том, что для нашего социалистического строительства с самых первых минут нам понадобилось большое количество специалистов в очень тесном смысле этого слова, т. е. людей, которые хорошо знают данный определенный участок науки. Настоящий специалист, конечно, не тот, который может рассуждать об очень многих предметах, но тот, который хотя бы один предмет, но знает действительно до дна или предполагается, что он его знает. От нас социалистическое строительство на каждом шагу требовало готовых ответов. Наш молодняк сейчас уже может давать такие ответы. Через 10 лёт мы, вероятно, будем удивляться, зачем мы искали каких-то других ответчиков по этой линии, когда у нас были свои собственные красные специалисты².

Через 10 лет это будет казаться так же естественным, как нам кажется естественным довоенный уровень производства. Это теперь нам кажется естественным, понятным, а не дальше, как лет 5—6 тому назад довоенный уровень производства относили не то к 32, не то к 35 году; а мы сейчас его достигли и это нам кажется естественным и понятным, и когда поезд опаздывает на 10 минут, мы уже ворчим и не вспоминаем о тех временах, когда поезд от Москвы до Ленинграда шел двое суток. Нам в нашем строительстве новых форм общественности нужны были специальные знания, и мы их брали, во-первых, из чужих книг, во-вторых, от чужих людей. Это было совершенно неизбежно, без этого обойтись было никак нельзя.

Что касается чужих книг, то, насколько я знаю, больше всего они повредили в области нашего права, в области юриспруденции. Я излагаю не свою точку зрения, я в области правовых институтов не берусь свою точку зрения излагать, а просто повторяю то, что пишут наши ученые марксисты. Вначале была использована школа Петражицкого с его типичной мелкобуржуазной идеологией. Петражицкий был очень в большом ходу в первые годы нашего юридического строительства, и первые наши учебники наших специалистов того времени переполнены петражицкизмом. Это была первая стадия.

Вторая стадия—это был пример Западной Европы. Так как буржуазия в борьбе с надвигающейся на нее диктатурой пролетариата и рабочей революцией вынуждена была принимать диктаториальные, диктатурообразные, если можно так выразиться, формы общественного быта, вынуждена была расстаться со своим былым манчестерством, вынуждена была сосредоточить общественную власть очень сильно в одном кулаке, то там довольно естественно получился целый ряд образований, внешним видом до некоторой степени напоминающих то, что происходит при диктатуре пролетариата, ибо классовая диктатура какого бы то ни было класса всегда даст те или другие внешне сходные черты.

Так, напр., стирается или стерлась уже в новейшей буржуазной юридической литературе разница между государственным и частным правом. Всякие частно-правовые институты рассматриваются, как результат известного распоряжения государственной власти и только. Само собой разумеется, что сходство с пролетарской диктатурой здесь чисто внешнее. Достаточно стать на классовую точку зрения по отношению к государству, чтобы это понять. Переносить эти понятия в нашу литературу, это значит перепрыгивать через класс. Это перепрыгивание однако было сделано, и это очень сильно отразилось, между прочим, на наших юридических построениях второго периода. Если первый период может быть охарактеризован, как петражицкизм, то второй—как увлечение примерами Западной Европы.

Это довело одного из создателей этой теории до того, что когда он написал конкретную работу об аграрной реформе на Западе, то оказалось, что он не только повторил слово в слово буржуазного профессора Литошенко, но немного вправо наклонил Литошенко. Статьи эта не увидела света, но этот факт показывает, как человек постепенно вживался в буржуазное миропонимание. Между ним и буржуазным проф. Литошенко не оказалось никакой разницы. Они мыслят совершенно одинаково и приходят к одинаковым результатам. Только, так как Литошенко не коммунист, а этот автор оыл тогда коммунистом, то Литошенко соблюдает некоторые внешние аппарансы, а тут никаких и аппарансов нет. Они говорят: проведена была коренная аграрная реформа, крестьяне получили то-то и то-то, а потом Крестинтерн доказал, что ничего не получили и что все это было только на бумаге. Это было другое течение. И сквозь эти два течения постепенно, в работах тт. Стучки, Пашуканиса и др., в журнале «Революция права», в «Энциклопедии права и государства» и т. д. юридическая мысль прорвалась к настоящим марксистским понятиям, которые отразились в новейшей литературе, какую мы имеем сейчас перед собою. Это уже третья стадия.

Такую же картину мы имеем, и еще более яркую картину, в области экономики. Тут точно так же для строительства понадобилась масса специалистов. Специалистов вербовали соответствующие наркоматы, и эти специалисты приносили с собою специальные знания, навыки, умение, приносили пользу советской власти, но приносили с собою также и свою идеологию, и это вполне естественно. Наверное даже наш Институт высшей нервной деятельности не сможет вам сказать, что можно выделить соответствующие части мозга того или другого специалиста и отправить в музей, а остальные части использовать на благо советского строительства. Приходится брать цельного человека, и этот цельный человек приходит с такого рода идеологией.

«Марксизм и народничество,—говорит один из этих авторов, — есть особое этическое настроение, борьба между ними является столкновением психологий».

Я буду называть имена—это проф. Макаров. Он говорит, что для успешного понимания крестьянского хозяйства необходимо заразиться психологией хозяина, в которой есть много «этически ценного, бодрого, красивого» и что

«агрономическая помощь и кооперативное движение требуют своего социально-этического обоснования». «Поскольку сельская буржуазия—эта наиболее активная до революции верхушка крестьянства—из класса an sich превращается в класс für sich [нем. «в себе» и «для себя». Прим.публ.], становится уже вопрос о выработке для крестьянской России здоровой крестьянской идеологии».

Тот же самый Макаров под одной рубрикой социально-экономического направления в изучении крестьянского хозяйства рассматривает и Ленина, и П. Маслова, и князя Васильчикова, и А.А.Чупрова. Все это социально-экономическое направление!

Черты крестьянского хозяйства Макаров объясняет так:

«…при подходящих условиях» крестьянское хозяйство «заболевает» такими «заразными болезнями капиталистического общества», как «жажда денег», «поиски высокой цены», «высокого денежного дохода», «не считающихся, разумеется, с размерами потребления».

Но само крестьянское хозяйство для него, конечно, чисто потребительское, а не товарное. Товарность — это болезнь… Сам по себе крестьянин, по своему этическому типу, не приобретает, он—хозяин, труженик, но иногда заболевает капиталистической болезнью. Вы догадываетесь, что от марксистской постановки это замечание чрезвычайно далеко.

Другой профессор, Литошенко, совсем иного мнения—но от этого дело не улучшается. Он берет быка за рога гораздо более основательно, он прямо против культа физического труда.

«Культ физического труда сквозит во всех панегириках крестьянскому хозяйству»,

восклицает Литошенко.

«Это все та же методологическая ориентация, которая отличает Маркса и его школу».

Маркс, видите ли, создал культ физического труда, и это неправильно переносится на крестьянство. Из дальнейшего видно, что Литошенко согласен с этим, когда речь идет о промышленности, об индустрии и т. д. Но когда это переносится на крестьянство, это—неправильно.

«Чтобы приблизиться к истинному пониманию природы крестьянского хозяйства, мы должны поставить во главу его не обвеянного романтикой члена партии «земли и воли», равно как и не капиталиста — предпринимателя, действующего по схеме Маркса (!). Во главе хозяйства должна стать реальная фигура экономического человека, обладающего, как и всякий человек, «запросами потребления»,

но в то же время умеющего считать и отлично угадывать свои собственные выгоды.

Не одна душа, а две души живут в крестьянском хозяйстве. Одна душа— потребителя, отца многочисленного семейства, покорно взирающего на неудержимый прирост потомства и наивно мечтающего о «земле и воле»; и другая душа—хозяина-предпринимателя, понимающего, что даже без эксплоатации чужого труда (!) у него в руках верное средство к обогащению, душа хозяйственного мужичка, умеющего считать и знающего цену себе и своим продуктам, душа продавца товара, кооператора и вкладчика в сберегательные кассы».

Я не буду цитировать Бруцкуса, он оставил пределы СССР в настоящее время и в этом отношении он для нас неинтересен. Но он писал в советских изданиях. Он писал о результатах столыпинской реформы.

«Мобилизационный процесс,—пишет он,—привел к переходу земли из рук плохих хозяев не в руки всякого случайного крестьянина, а в руки тех, кто брался отвечать перед народным хозяйством за надлежащее использование».

Наконец, я возьму еще одного автора, Огановского, из которого разрешите прочесть довольно длинную цитату. Сначала, впрочем, я процитирую его критика [Дубровский С.М. «Обзор русской литературы по аграрному вопросу», Вестник Соц. академии, IV, стр. 427. Из статей т. Дубровского взяты все цитаты из буржуазных экономистов, о которых здесь говорится.], — которому я, кстати сказать, обязан большей частью приводимых здесь цитат.

«Для автора главный фактор сельскохозяйственной эволюции — рост населения: 1) возрастание плотности сельскохозяйственного населения и 2) увеличение городского и промышленного населения в данной стране (40 стр.).

В глазах автора рост населения, этот бесспорно производный и отнюдь не первичный фактор, выпячивается на первый план, и наш автор ищет причину в том, что само является прежде всего следствием. В вопросах народонаселения автор, несомненно, стоит на позициях мальтузианства, которое, как мы говорили в прошлой рецензии на книгу Бруцкуса, нашло себе в России благоприятную почву».

Сергей Митрофанович Дубровский

А затем—перл уже самого Огановского:

«Разделяя население на классы и сословия, предоставляя одним классам землю, власть над народной массой и даже ее даровой труд, отнимая у этой массы все права и значительную долю средств существования, политические факторы создавали экономическую дифференциацию такого огромного масштаба, с которой едва может сравниться современная дифференциация индустрии».

Когда вы слышите об этом исключительном влиянии плотности населения на развитие хозяйства и о влиянии политических факторов, то перед вами—живой Милюков. Кто помнит хорошо «Очерки истории русской культуры», тот помнит, что у Милюкова в основе лежит так называемый им закон Левасера —на самом деле сформулированный писателем XVIII века Аделунгом и сводящийся к тому, что уровень хозяйственного развития страны всецело определяется плотностью населения. И в то же время Милюков, продолжая Чичерина и Ключевского, учил, что «политические факторы»— читай, деятельность государства—были причиной образования сословий в Московской Руси. Тут мы имеем дальнейшее заострение этой теории. Милюков не шел дальше образования сословий, поскольку сословие—это все же юридическая группировка,—но здесь дело доведено уже до полной нелепости, политическим фактором, оказывается, созданы и общественные классы, а не только сословия. Таким образом мы видим перед собою мертвеца, научного мертвеца, встающего из гроба.

Никакого движения общественных наук вперед тут усмотреть нельзя. Это учение жило 40—50 лет назад, его можно отнести, если хотите, даже на целое столетие назад, поскольку теория закрепощения и раскрепощения общества «политическим фактором», это теория Чичерина, 50-х годов XIX века. Так что 100 лет не 100 лет, а лет 70—80 эта теория за собой имеет.

«Вот вам, товарищи, другой образчик, как потребности практического строительства, которые заставили взять на работу Макарова, Литошенко, Огановского и др., как они косвенно вызвали к жизни буржуазную идеологию. Это вполне естественно, ведь не мог же человек итти без своей идеологии. Он ее принес с собой и начал почти невольно, мимоходом, распространять. Я не буду останавливаться долго на идеологической установке этих авторов. Я не знаю, стоит ли говорить о том, что кроме этого у них есть большое количество цифрового и всякого другого материала, который, поскольку он собран тщательно — и подобран добросовестно, несомненно, может быть очень полезен.

Хотя я должен сказать, что цифры, которые для некоторых являются большим фетишем, являются очень мягким воском в руках более или менее умелого автора, и при помощи одного и того же статистического материала можно построить две концепции, диаметрально противоположные друг другу. Статистика лишний раз подтверждает, что «объективной» общественной науки в буржуазном понимании этого слова не существует. Цифровые итоги можно оценить только, когда вы подойдете к вопросу о идеологической стороны, когда вы поймете идеологическую установку того или другого автора,—об этом много раз писал Ленин, и об этом забывать не следует никогда.

Едва ли нужно напоминать присутствующим, что и эти, экономические, пережитки старой идеологии, и довольно давно уже, изжиты нашим обществоведением, сумевшим, и именно в аграрном вопросе, создать такой орган, как журнал «На аграрном фронте».

Сейчас и здесь, в этой области и количественно и качественно, марксистская идеология одержала решительную победу над буржуазной.

От конкретной экономики совершенно естественным является переход к истории. Я уже упомянул, что Институт красной профессуры отдельные проблемы ставил, не сговариваясь, одновременно как на историческом, так и на экономическом семинарии. Эта связь свойственна конкретной экономике вообще. Как только экономика сходит со своих теоретических высот, как только она спускается в низменную область изучения конкретных фактов, она сейчас же невольно начинает говорить историческим языком, ибо никакого другого подхода к экономической действительности, кроме исторического, не существует. Этим я объясняю тот факт, что целый ряд молодых авторов, ныне подвизающихся в области конкретной экономики, по своему воспитанию—историки, они с истории начали. Но та же связь истории и конкретной экономики должна быть и в другом лагере.

Охарактеризованные мною сейчас концепции буржуазных экономистов советского периода, что это такое? Это чисто историческая концепция, примененная к истории аграрных отношений для истолкования современных аграрных отношений. История есть своего рода универсальная наука, к которой тяготеют решительно все другие области науки. Историю можно найти не только у историков. Фактически история занимает у нас в Коммунистической академии маленький уголок, собственно—она никакого уголка не занимает.

Присутствующий здесь т. Горин — секретарь общества историков-марксистов—может вам сказать, есть ли у него хоть какой-нибудь уголок, хоть, какая-нибудь жилая площадь. По-моему никакого уголка у него нет. А если даже такой уголок и есть, то эта жилая площадь только на одну душу. Но тем не менее нет ни одной секции в Комакадемии, нет ни одной комиссии, нет ни одного института, который бы не занимался историей. Историей занимаются все. Скажем, Институт советского строительства занимается изучением истории советского строительства и по этой линии он занят был еще недавно историей больше, нежели чем-либо другим.

Секция права и государства ставит историческую работу по развитию правовых политических идей в XVII—XVIII в. Институт мирового хозяйства и мировой политики собирается издать серию дипломатических документов с конца XIX века по 1917 г., это историческая задача несомненно.

Секция естеств. и точных наук создает кабинет по истории естествознания, имеющий превратиться в Институт истории естествознания. Куда вы ни посмотрите, везде вы встречаете историю, которая есть универсальная наука, или, точнее, универсальный подход к пониманию всякой общественной проблемы. Словом, обществоведение идет тем самым путем, которым я пытался вести вас в своем докладе. Оно идет чисто историческим путем.

Вот почему я заканчиваю свой маленький беглый очерк явлениями из области истории, поскольку тут мы имеем в сгущенном виде все те идеологии, которые в разбросанном виде отражаются в других частях обществоведения.

Октябрьская революция очень сильно ударила по нашей старой буржуазной истории и, можно сказать, совершенно выбила ее из колеи. Часть старых историков просто стала стыдиться того, что они писали раньше и именно того, за что мы этих историков в свое время до известной степени уважали и почему мы ими не до известной, а в очень широкой степени пользовались. Одна из первых исторических книг, вышедших после революции и по тогдашнему времени, это было в 1919 г., чрезвычайно изящно изданных, это был «Борис Годунов» академика Платонова, где академик Платонов с необычайной тщательностью вытравил все черты классовой борьбы в Московском государстве конца XVI—начала XVII века, которые мы в свое время брали из его ранних произведений, «Смутное время» и т. д. [Мне указали, что в новейших своих произведениях, например, в книге о Петре I, акад. Платонов вернулся к чистому индивидуализму. Не имея под руками этой книги, не могу проверить этого указания. Прим.авт.]

Тут все это было тщательно устранено, никакой классовой борьбы не происходило, и вся судьба Бориса Годунова обусловливалась исключительно его индивидуальными свойствами. Академик Платонов не теоретизировал, он благоразумно оставался в области конкретных фактов. Но нашелся среди этого круга профессоров человек живой, искренний, откровенный, который прямо заявил в чем дело. Он сказал, что Октябрьская революция до корня разрушила теорию исторического материализма. Он утверждал, что после Октябрьской революции смешно говорить об, историческом материализме.

Раньше можно было воображать, что действительно не идеи правят миром, а двигают миром экономические факторы, развитие производительных сил. Но после того как большевики завладели властью и вырвали из-под этого профессора «производственную базу», которую он имел ранее в образе распространения своих учебников, после этого совершенно ясно стало, что дело идет не так, как требует теория исторического материализма, а совершенно иначе. У власти стала,—говорит он,—кучка лиц, которые явились из-за границы (я передаю вольно его слова) в рваных пиджаках, у которых не было никакой решительно материальной силы, а только сидела в голове с твердостью маньяка идея и была смелость к осуществлению этой идеи. И осуществили. После этого рассказывайте, что в основе лежит развитие производительных сил, никаких решительно у них производительных сил не было. Голые почти люди пришли (смех), почти без штанов, и совершили такой переворот. И, заканчивает решительно Виппер этот свой «Кризис исторической науки»: в настоящее время всякий разумный историк станет, конечно, не на материалистическую похороненную точку зрения, а на точку зрения идеалистическую.

[хотя книга Виппера стала библиографической редкостью, фрагмент из нее был републикован и даже оцифрован, см.: Виппер Р. Состояния и события, массы и личности, интересы и идеи. (Из книги «Кризис исторической науки». Казань. Государственное изд-во. 1921. с. 3-14.) // Рубеж. Альманах социальных исследований. Казань, 1994. №5, с. 69-87.

Нужно заметить, что рецензия Покровского на Виппера гораздо интересней самой книги Виппера, который эзоповым языком пытался предсказать будущее большевицкого режима. Вот как у Виппера выглядит описание ВОСР:

«А вот перед нашими глазами изумительный факт: количественно небольшая группа овладевает колоссальным государством, становится властью над громадной массой и перестраивает всю культурную и социальную жизнь сверху донизу. Согласно чему?

- Своей идейной системе, своей абстракции, своей утопией земного рая, жившей до тех пор лишь в умах немногих экзальтированных романистов. Это ли не господство теорий над миром человеческих отношений!

Еще острее наше впечатление от того контраста, который получается между поступками и убеждениями властителей современного момента. Они очень любили выставлять себя материалистами, смеяться над всякими идеологиями. Ведь никто иной, как именно они считали политические теории, философские системы и т.п. надстройкой, декорацией, тогда как все дело в фундаменте классовых интересов.

А вот теперь они-то и отдаются увлечению своими идеями, они-то и не хотят считаться с реальными интересами, с вековыми привычками, стремясь дать место полету своего воображения, упиваясь блеском и стройностью своих мысленных чертежей.

Своим примером они только показывают, как мы все вместе с ними заблуждались прежде, когда считали идею, теории чем-то производным, кабинетным, оранжерейным, когда сомневались в способности теорий действовать на воображение, когда думали, что идеи не способны управлять людьми! В результате важный поворот в наших исторических рассуждениях. Мы вынуждены обратить внимание на громадное воздействие идей, на творческую и разрушительную роль теорий в судьбах человечества. Прим.публикатора выдержек из доклада Покровского в ЖЖ]

Виппер был первым историком, который во всеуслышание заявил— «я идеалист» [и именно он в эпоху частичной реинкарнации черносотенства (в маске “советского патриотизма) второй половины 1940-х гг. формировал взгляды вождя на Грозного и других важных фигур эпохи, не из злой воли советских руководителей, а из-за пресечения школы Покровского (в широком смысле, икапистов), единственно могущей дать революции и строящемуся новому обществу его собственную идеологию. А так пришлось заимствовать у идейных врагов, до 1956 г. у “государственной школы”, потом у всех прочих, включая бытописателей. Прим. публ.]. Историки раньше этого избегали, они обыкновенно были идеалистами на практике, но в теории они избегали называть вещи своим именем, а когда их марксисты называли идеалистами, они делали кислые физиономии и говорили:

«боже мой, какое упрощенство, подумайте, какой я идеалист, когда я признаю множественность факторов».

Этот встал на идеалистическую точку зрения, потому что Октябрьская революция, для него, в конец ниспровергла материалистическое понимание истории.

Я должен оговориться, что и это произведение Виппера получило свет благодаря поддержке советской власти. Оно было напечатано Госиздатом в качестве одного выпусков трудов состоявшего при Казанском университете исторического общества. Я это привел в своей статье об этом произведении Виппера, как пример тому, что у нас свободна всякая наука, в том числе общественная наука, и можно печатать такие вещи на советский счет, в советском издательстве, читать в обществе, открыто существующем при университете и т. д., и т. д. Так было вначале. [Так как у слушателей возникло недоразумение, что Виппер читал свое произведение в обществе при Казанском университете, и Казань на это обиделась, то сообщаю, что читал-то Виппер свое произведение в Москве, а лишь напечатал его в Казани. Прим.авт.]

В дальнейшем эта точка зрения не получила развития у нас и, как вы знаете, Виппер сам уехал за границу и читает лекции в Рижском университете. У нас эта точка зрения тогда не привилась, ростков не пустила. Кто помешал пустить ростки? Приведенный мною пример с напечатанием этой книги в Госиздате и прочтением этого доклада в обществе, открыто существующем при университете, опровергает нелепую легенду, будто бы какие-то внешние давления помешали этому.

Конечно, нет. Причем тут внешние давления? — У нас появилась, начиная с 1921/22 года, новая аудитория. Эта аудитория причиняет бесконечные мучения представителям старой точки зрения. Я не стану говорить, что эта аудитория так сложно и тонко понимает события, как это требовалось теми буржуазными учеными, которые говорили, что они верят во множественность факторов.

Когда с этой аудиторией, в значительной степени рабочей, профессор начинает разговаривать совершенно непролетарским языком, то аудитория это схватывает и чувствует, и происходит скандал. Такие скандалы происходили у нас нередко. Недавно в одном из провинциальных университетов имел место такой случай.

Профессор, очень почтенный исследователь, которого как исследователя мы вовсе не желаем терять, тем более, что он ведет исследование в том направлении, как нам нужно, так что конкретные результаты его работы нам очень полезны, читает в этом университете националистический курс. В один прекрасный день аудитория забунтовала,

«Извините, пожалуйста, что это такое?—Это похоже на марксизм?»

И кончилось тем, что этого профессора приходится снимать с кафедры, потому что при таких отношениях, какие сложились у него с аудиторией, дело не пойдет и игги не может.

Это влияние новой аудитории, аудитории пролетарской, сильно способствовало тому, что не прозябают те ростки, которые мы видим в первых произведениях Платонова и Виппера. И Платонов в виде компенсации выпустил целую книгу «О социальной борьбе в смутное время». — Что вы меня обвиняете, что я классовую борьбу не признаю?—Вот целая книжка, специально об этом написанная³.

Лишь в самое последнее время «випперовские» настроения начинают вновь оживать в нашей исторической литературе. Главным симптомом этого оживления является последняя книга проф. Петрушевского «Очерки экономической истории средних веков», о которой я подробно говорю в статье, печатающейся в «Историке-марксисте», почему не буду касаться ее здесь. В той же статье исторического журнала нашей Академии можно найти и характеристику другого образчика исторической реакции последних дней, книги акад. Тарле «Европа в эпоху империализма»,—о которой я много говорил в своем докладе—теперь я эту часть доклада опускаю. Но, к величайшему моему огорчению, мне не удалось сказать ни там, ни тут о чрезвычайно ярком образчике «стихийного» исторического материализма, — образчике, имеющем, притом, мировое значение.

Сила марксизма не только в том, что он «заражает» буржуазных профессоров ,— как об этом говорится в упомянутой сейчас статье нашего исторического журнала. Сами факты наталкивают добросовестного исследователя на марксистскую точку зрения, он иногда долго идет по одной дороге с нами, не замечая этого, и лишь через ряд лет осознает, не без неожиданности, может быть, для самого себя, что он—последователь исторического материализма [как факты эволюционных исследований толкнули Эрнста Майра. Прим. публ.].

Такова судьба одной лингвистической теории, представляющей собою, вероятно, высшее достижение науки о языке в настоящий момент—яфетидологии. Об этой теории правильно было сказано одним ленинградским товарищем, что ей необходимо открыто признать марксизм, как свою общефилософскую и социологическую базу, марксизму необходимо принять яфетическую теорию как свой специальный лингвистический отдел». [Худший пример, увы, докладчик не мог подобрать, лучше бы брал из того, в чём разбирается лично. Прим.публ.]

Достаточно привести одну цитату из последнего произведения творца теории, акад. Н.Я.Марра

«Человечество сотворило свой язык в процессе труда в определенных общественных условиях и пересоздаст его с наступлением действительно новых социальных форм жизни и быта сообразно новому в этих условиях мышлению».

Выходит, что натуральных языков не существует в мире, языки все

искусственные, всесозданы человечеством… Корни наследуемой речи не во внешней природе, не внутри нашей физической природы, а в общественности, в ее материальной базе, хозяйстве и технике». А эта теория отчетливо начала складываться еще в 1908 году—корни же ее уходят далеко вглубь XIX столетия.

Необходимо сказать несколько слов о том, что же мы сами сделали в области истории? Эта работа очень велика, и если бы я себе поставил задачей не характеристику направлений, а лишь фактическую характеристику научной продукции, о произведениях Платонова, Виппера, Петрушевского, Тарле можно было бы сказать два слова, а о произведениях марксистских историков написать десять страниц.

Прежде всего, в области западной историографии мы имеем такое количество работ по истории классовой борьбы в новейшее время, что они сами по себе, вероятно, сполна уравновешивают все, что писалось в нашей стране об этом сюжете до революции. Мы имеем ряд книжек и статей по истории французской революции как старых наших марксистов—т. Н. М. Лукина—так и нашей молодежи, тт. Моносова, Фридлянда, Щеголева, Захера и др. По Парижской коммуне 1871 г. мы имеем единственную в мировой литературе строго марксистскую работу того же т. Лукина. По истории социализма мы имеем ряд этюдов и большой курс т. В. П. Волгина. По истории античного мира мы имеем чрезвычайно интересные книги Тюменева и Преображенского (П. Ф.).

По средневековой истории работают такие близкие к нам исследователи, как Е.А.Косминский. И т. д., и т. д. Мало того — в образе Института Маркса и Энгельса мы имеем такую базу для изучения истории классовой борьбы на Западе, о какой и мечтать не приходилось в дореволюционное время. Исследование о Марате или об австрийской революции 1848 г. можно написать, не выезжая из Москвы—а кто захочет из западных историков взять эти темы, должен будет приехать в Москву. А само собою разумеется, что в стенах Института Маркса и Энгельса найдется материал не только для этих двух тем.

Но настоящий переворот в этой области наше время принесло, конечно, в истории самой России. Целый ряд проблем совершенно заново поставлен историками-марксистами. Мы только теперь знаем, что такое в действительности представляла собою Пугачевщина.

О декабристах теперь просто нельзя писать так, как писал о них еще В.И.Семевский всего двадцать лет назад. 1905 год нет более необходимости изучать по меньшевистскому «пятитомнику»—и, например, картина революции 1905—7 гг. в деревне теперь почти так же не похожа на то, что писалось ранее, как картина Пугачевщины. Меньшевистско-эсеровские мифы развеялись бесследно, и о гегемонии пролетариата в нашей первой революции мы можем говорить с фактами в руках. В области общих концепций русского исторического процесса скончалась старая «государственная» школа, учениками которой было еще наше поколение в университете. Что особенно выразительно, она скончалась не только в СССР, но и за рубежом.

Милюков теперь далеко отошел от своих старых позиций. «По Ключевскому» можно теперь изучать отдельные эпизоды и отдельные вопросы—но в общем eгo курс устарел чуть-чуть не до Карамзина; и, характернейшая вещь! мы теперь видим, что Соловьев ближе к нам в иных местах, чем Ключевский, что знаменитый московский историк конца XIX века сделал шаг назад по сравнению со своим учителем, и не в мелочах—а в таких вопросах, как петровская реформа. Такова оценка времени—единственного окончательного супер-арбитра в вопросах ценности всех писателей.

Очень хотелось бы перечислить всю талантливую молодежь, какая выдвинулась в русской истории за последнее десятилетие. У нашего поколения есть уже школа, и большая школа! Историю Пугачевщины нельзя уже изучать, не считаясь с работами Меерсона и Томсинского, и как ни фантастичен во многих своих выводах первый, все же это, после необходимо беглых характеристик в общих курсах, первая попытка марксистского анализа великого крестьянского бунта XVIII столетия. Декабристов нельзя изучать без Нечкиной—после нее писать о «Соединенных Славянах» то, что обыкновенно писалось, значит сознательно отставать от науки.

1905 года нельзя изучать без работ Дубровского, Гайстера, Граве, Сэфа, Горина, Кривошеиной, Панкратовой. К «молодежи» в научном смысле приходится причислить и старого большевика А. В. Шестакова—ученым историком он стал только в последнее десятилетие. Я не перечисляю уже совсем молодую (опять не по году рождения) молодежь, выступившую в коллективных работах по истории Октябрьской революции.

Эти работы только начаты. Но я не могу не отметить, что молодежь успела дать и оценку старших поколений русской историографии. Ее руками создан сборник «Русская историческая литература в классовом освещении», позволяющий к чужим для нас историкам подходить не с наивной доверчивостью и не с тупым отрицанием, а с ясным, марксистским пониманием их классовой природы.

Чего молодежь до сих пор не могла сделать, это дать своих общих курсов. А те, какие есть, явно стареют—и не удовлетворяют уже больше самое молодежь. Не спасло от устарения и курс покойного Рожкова то обстоятельство, что большая часть его текста написана уже после 1917 года: дореволюционное мировоззрение, мировоззрение той «левой глыбы», о которой говорилось в начале этого доклада, тяготеет над ним безраздельно. И в значительной степени та же участь постигла и других его современников. Единоличными усилиями молодежи, конечно, нового курса не создать. Но так ли это невозможно при коллективной работе? Надо попробовать!

В заключение нельзя не остановиться именно на одном образчике коллективной работы. Марксистская историческая мысль не только имеет у нас свои труды, она имеет уже свой орган. Этот орган — журнал «Историк-марксист», — первый у нас научно-исторический орган, которому удалось дожить до 7-й книжки, и, по всем данным, удастся дожить до 70-й, если не изменится внешняя обстановка.

Чрезвычайно характерно, что профессорские журналы—их пыталось возникнуть несколько—не могли упрочиться, хотя симпатии нашей старой интеллигенции были им обеспечены, а значит обеспечена и подписка. Но у них не было того, что только и позволяет держаться всякому журналу, историческому, нет твердо выдержанной линии, того, что прежде называли «направлением». «Последние тучки рассеянной бури», клочья буржуазного миросозерцания носятся по воле ветров, то приближаясь к нашей стороне, то скопляясь на противоположной стороне горизонта. И все дальше и дальше гонит их суровый октябрьский ветер. И только те, для кого этот ветер попутный, могут итти твердым курсом, оставляя все дальше и дальше позади за собою рассеявшегося противника.

И наша литература и буржуазная литература одинаково пытаются дать ответ на вопрос о том, что такое Октябрьская революция, в чем она состояла, в чем ее смысл, в чем смысл совершающихся перед нами событий. Но в то время как наше марксистское обществоведение толкает понимание этого вопроса вперед, создает новые точки зрения, создает действительно-научный подход к этому вопросу, там вы видите разные остатки давно переваренной публицистики, публицистики времен империалистической войны, публицистики начала XX века. Все эти течения не двигают науки вперед, они ее возвращают к тому состоянию, из которого она давным-давно уже вышла.

Мы можем сказать с полным правом, основываясь на этой литературе, что сейчас в нашем обществоведении существуют два течения: одно течение наше—прогрессивное течение, действительно научное, и другое течение—течение реакционное, антимарксистское, ничего не двигающее вперед, а возвращающее науку к тем позициям, от которых наука уже давным давно ушла.

Охарактеризовать результаты этого развития можно как решительную и окончательную победу материалистической точки зрения и в области права и в области экономики. Очень характерно, что наши экономисты заявляют, что в настоящее время невозможен учебник по теоретической экономии, который бы стоял не на марксистской точке зрения. Они прямо говорят, что в этой области мы одержали полную победу, и если приходится искать остатки чуждой буржуазной идеологии, то только исключительное конкретных работах. То же самое можно сказать и по отношению ко всем областям обществоведения. И это является не результатом политического захвата власти пролетариатом, но является результатом того, что наше марксистское обществоведение уже вступило в Октябрьскую революцию, вступило в революцию 1917 г. с такой степенью зрелости, с таким превосходством над старой буржуазной точкой зрения, которые заранее обеспечили ему идеологическую победу в этой области.

В этой идеологической победе залог всей нашей будущей работы. Нам, конечно, предстоит сделать страшно много. Нам прежде всего предстоит создать свою армию настоящих специалистов. Не приходится отрицать, что настоящие специалисты в той или другой научной области в нашей среде в настоящее время насчитываются единицами, самое большее десятками. Подавляющее большинство наших ученых—это только ученики, имеющие более или менее крупные достижения, более или менее серьезные первые диссертации. Но это первая диссертация, с которой человека можно пустить на кафедру, но с которой этот человек не является еще руководителем этой кафедры.

Создать такого рода армию мы в настоящее время можем. Это для меня несомненный факт. Мы можем, потому что молодежь великолепно понимает то, о чем я вам довольно пространно рассказывал, т.е. понимает внутреннюю социальную победу марксистской идеологии.

Они считают эту идеологию единственным отправным пунктом для своих исследований. Это можно сказать не только о молодежи, но молодежь в значительно большей степени это понимает. Это направление наших историков, юристов, экономистов чрезвычайно характерно. Если бы было время, я бы в этой области привел конкретные факты.

Но я этого времени не имею, поэтому, заканчивая свое затянувшееся сообщение, я только хочу коснуться того факта, констатировать этот факт, что у нас такой молодняк существует. И главная наша беда, главная наша вина по отношению к этому молодняку заключается в том, что мы не умеем его планомерно использовать. Позвольте выразить надежду, что наша конференция подведет нас к этому планомерному использованию наших коммунистических и марксистских сил. Я глубочайшим образом убежден и желал бы заразить вас этим убеждением, что при планомерной работе мы удесятерим наши силы, что те наши зачатки обществоведения, которые теперь уже чрезвычайно значительны и крепки, что они помогут нам создать впервые в мире настоящее марксистское обществоведение на строго материалистической базе.

Все пройденное нами до сих пор вполне это оправдывает. Мы пришли к теперешнему состоянию, очень высокому, которое выразилось работами Ленина, Бухарина и др., работая в самых тяжелых условиях подпольного периода. Стыдно будет нам, если мы, овладев властью, располагая всеми средствами государства, не разрешим той задачи, которую наиболее, правда, могучие из нас разрешали в самых исключительных по внешней обстановке условиях.

Теперь условия для нас чрезвычайно благоприятны, и я глубоко убежден, что когда мы с вами встретимся на другой такой конференции, может быть не через год-два, а через пять лет, мне говорить о каких бы то ни было остатках буржуазной довоенной идеологии в обществоведении не придется.

Источник Вестник Коммунистической Академии. 1928. №26 (2). С.3-36.

Примечания.

 

Правильный образ действий марксиста

И в этом докладе, и много где ещё Михаил Николаевич специально подчёркивал, что историк-марксист должен действовать совершенно иначе

«… поскольку история есть наука конкретная, и вся ценность «исторического подхода», на котором так настаивал Ленин, состоит именно в учете непосредственно фактической стороны дела. Чем лучше мы знаем факты, тем точнее будет наша формулировка и тем увереннее будет практический метод наших действий. По мере все более и более близкого знакомства с фактами, отношение к тем или другим деталям не только может, но и должно меняться. Кто вздумал бы, на основании предвзятой точки зрения, навязывать истории то, чего не было, погрешил бы сразу и против ленинизма, и против исторической науки. Иначе, впрочем, и быть не может, поскольку ленинизм и требования строгого научного метода вполне совпадают».

Откуда взялось это приписывание ему «политики, обращённой в прошлое?», почему его так усвоили советские люди? С лёгкой руки Ем.Ярославского, когда в 1937-1939 гг. сглупа и/или во имя сиюминутной прагматики власть отменила школу Покровского, поубивав многих его учеников и последователей, остальных же заставив каяться и чернить собственное прошлое.

К истории одной фальсификации

Ю.М.Иванов

С начала 40-х годов среди тех, кто критиковал М. Н. Покровского, стало обыкновением приписывать покойному ученому тезис, что «история есть политика, опрокинутая в прошлое»¹. После XX съезда КПСС исследователи истории исторической науки в СССР пришли к выводу, что в работах Покровского данного тезиса нет: он был приписан ученому недобросовестными оппонентами² . Но каковы же обстоятельства появления указанной инсинуации? Пока они не будут выяснены, возможно сомнение в правоте защитников ученого.

Покровский в докладе на конференции марксистско-ленинских учреждений, сделанном 22 марта 1928 г., говорил:

«Я в течение своей литературной деятельности так много толковал и своих учеников приучил толковать об отражениях классовой борьбы в русской исторической литературе и вообще в русской обществоведческой литературе, что об этом не хочется говорить, потому что невольно то, что сам говорил 25 раз, кажется известным для всех, хотя я не уверен, что это так общеизвестно для всех, кроме меня и моего семинария. Все эти Чичерины, Кавелины, Ключевские, Чупровы, Петражицкие, все они непосредственно отразили определенную классовую борьбу, проходившую в течение XIX столетия в России, как я в одном месте выразился, история, писавшаяся этими господами, ничего иного, кроме политики, опрокинутой в прошлое, не представляет»³ .

Конечно, это последнее высказывание Покровского содержит преувеличение [никакого — работа историка предполагает партийность, последняя же искажает реальность во всех случаях, кроме одного — когда исследователь держится самой прогрессивной из сталкивающихся идеологий, а это марксизм в теории и большевизм в социальной практике. Прим.публикатора]. Хотя действительно и названные и многие не названные историки XIX — начала XX в. прибегали к эзоповскому языку и ряд явлений и процессов, которые волновали их в окружающей жизни, разбирали и осуждали на примере или иных эпох, или даже народов. Тем самым определенным образом воспитывалось общественное мнение, ибо российский интеллигент научился читать между строк. Но не этот момент сейчас для нас главный. Важно установить, каким образом мысль Покровского, не допускающая двойственных толкований, была трансформирована в противоположную, кто и с какой целью это сделал.

Впрочем, цель ясна, нужно было во что бы то ни стало дискредитировать крупного ученого. Но за что? Цитируемая работа Покровского позволяет выдвинуть некоторые предположения на этот счет. Покровский расхваливал в ней Н. И. Бухарина. Вот несколько цитат:

«Конечно, не рядом с Лениным, но во всяком случае, как одно из новых слов того времени, я ставлю книгу Бухарина «Экономика переходного периода»… У Бухарина, несмотря на некоторые несостоявшиеся прогнозы, имеется целый ряд основных мыслей, которые в области политической экономии представляют собой почти такой же поворот, как ленинская книга «Государство и революция» в области права» . И далее: «Книга Бухарина родилась в самом процессе революции, и это отразилось на ее стиле. Эта книга дышит революцией, ее и теперь, после 8 лет, приятно читать, молодеешь, когда ее читаешь» .

Но вот Бухарин объявлен врагом народа и расстрелян. Его имя тщательно вытравляется из истории. Как же оставить безнаказанными тех, кто говорил о нем доброе слово? К тому же многие сотрудники Коммунистической академии, любимого детища Покровского, тоже объявлены врагами народа. Вот и появляется сборник статей, в котором и самому Покровскому, и его ученикам была дана политическая оценка:

«Так называемая «школа Покровского» не случайно оказалась «базой для вредительства со стороны врагов народа, разоблаченных органами НКВД, троцкистско-бухаринских наймитов фашизма»⁴.

Но и этого показалось мало. Вторая часть того же сборника носила уже не научно-критический, а обвинительный характер. Это было подчеркнуто в названии: «Против антимарксистской концепции М. Н. Покровского» (ч. II. М. — Л. 1940). Он открывался статьей Ем. Ярославского «Антимарксистские извращения «школы» М. Н. Покровского». В ней автор писал:

«Около Покровского ютилась и под его руководством на историческом фронте подвизалась целая группа врагов народа» (с. 24). И дальше пошло перечисление его имевших и не имевших место прегрешений. А среди последних значилось:

«Покровский и его школа» учили, что «история есть политика, опрокинутая в прошлое» (с. 9).

Сноска на источник, разумеется, отсутствовала. Хлесткое высказывание, сконструированное Ярославским, пошло кочевать из работы в работу, приводилось в лекциях для нескольких поколений студентов — будущих историков.

Примечания

P.S.

Впрочем, не лучшие из коллег противоположно поняли «политику, обращённую в прошлое» (как «все так делают, и мы должны«) уже в 1929 г., но пока школа Михаила Николаевича была легальна, это непонимание могло быть исправлено, тем более что в кругу коллег М.Н. активно поддерживал свободу мнений, защищал её от желающих установить монополию и не стеснялся признать в изжитых им недостатках. Почему во многом и пострадал: конкретно из-за украинских «историков-марксистов», чей национализм ему следовало пресечь как «власть имеющему», а не уговаривать вернуться к научности (работая в Моссовете и Наркомате просвещения, он умел это делать, однако в науке считал неправильным); впрочем, подобной реакцией в 1930-х гг. и особенно позже вместе с грязной водой выплеснули и ребёнка.

Как все подобные меры, в долговременном плане это сработало против компартии и советской власти, и сильно: место убитых и замолчавших историков-марксистов, преподавателей ИКП, Комакадемии и т.д. заняли «бывшие», внешне лояльные, но державшие камень за пазухой, они воспитали следующие поколения гуманитариев, и уже в 1960е гг. оно было явно антимарксистским, а то и антисоветским. Это же пресечение в социальной трансляции марксистских интеллектуалов и «перехват» её «бывшими» сделал стандартом научности позитивизм, тем более учреждения, созданные для выращивания новой интеллигенции и марксистских исследований (Института Красной Профессуры, Комакадемии, Свердловский ун-т и пр.) были закрыты и слиты с обычными ВУЗами, где из-за вышеназванного возвращения бывших и их гегемонии в истории, филологии, др.гуманитарных науках де факто восстановились дореволюционные научные школы со всем тем, за что их критиковал М.Н.