Арийский миф в Индии: история и современность

Print PDF Продолжая историю создания и использования арийского мифа в расистских и националистических целях, рассказываем о его рецепции индийскими националистами, представлявшими правых в местном национально-освободительном движении. Единственный плюс от европейской […]

Print Friendly Version of this pagePrint Get a PDF version of this webpagePDF

"Бойцы «Раштрия сваямсевак сангх» («Союз добровольных слуг Родины» или РСС): Индия для индусов. Один в один "Правый сектор" или "Национальный корпус"....

«Бойцы «Раштрия сваямсевак сангх» («Союз добровольных слуг Родины» или РСС): Индия для индусов. Один в один «Правый сектор» или «Национальный корпус»….

Продолжая историю создания и использования арийского мифа в расистских и националистических целях, рассказываем о его рецепции индийскими националистами, представлявшими правых в местном национально-освободительном движении.

Единственный плюс от европейской колонизации, который могли извлечь колониальные и зависимые страны — это знакомство с передовыми европейскими теориями, марксизмом прежде всего, до которых они бы не доразвились самостоятельно, связанными с ними практиками, от законов до газет с профсоюзами, и европейским образованием.

Другое дело, что не хуже заимствуются реакционные теории, вроде имплементации арийского мифа индийскими националистами, или «мифа о заговоре», направленного против Великой Французской Революции, потом против «евреев и коммунистов«. И будет реальный прогресс или нет после освобождения, в разных б.колониях определялся борьбой тех и других в национально-освободительном движении, спектр которого почти всегда включал и левых и правых (по примеру российской Средней Азии их удобно назвать «джадиды» и «кадимиты»). Первым больше нужен социальный прогресс, чтобы одолеть отсталость и зависимое развитие, чем национальное государство с его прибамбасами в виде преференций госязыку, нацкультуре и проч. «политической этнографии», выгодной нацбуржуазии и кормящей нацинтеллигенцию (а оплачивает сие народ). Вторым достаточно «национального освобождения», они в как бы независимом государстве вроде Латвии-Грузии-Венгрии-Украины (и даже ЮАР, Индии или РФ) готовы быть приказчиками у мирового империализма, помогать страну эксплуатировать. А народ охмуряют национализмом или «традиционными ценностями-антизападничеством», как у нас, чтобы служил и не рыпался, обслуживая «включение в мировую экономику».

Дальше рассказывается о рецепции «арийского мифа» правыми индийскими националистами и его использовании в политике, в условиях, когда концепции, происходящие из классического фашизма, и фигуры национально-освободительного движения, с фашизмом коллаборирующие, не только не осуждены, но остаются героями нации, а их наследие — не только концепции, но и практики — формирует её «славу». Увы, это обычное место разных стран «третьего мира», с 1990-х гг. и Восточной Европы., и разном восприятии мифа в период борьбы за независимость, с одной стороны, в период борьбы за власть с ИНК и левыми в уже независимой Индии (увы, закончившейся победой: с 1990-х гг. Индия экстремально правеет, почти до украинского уровня, за исключением нескольких коммунистических штатов).

В.А.Шнирельман

В Индии ностальгия по арийскому Золотому веку уходит своими корнями в колониальную эпоху. Начало ему положила организация «Брахмо Сабха» («Брахмо Самадж»), основанная индийским политиком и богословом Раммоханом Роем в 1828 г. для очищения индуизма и возвращения к «исконным» ведийским верованиям. Рой доказывал, что в ведийские времена в Индии господствовал монотеизм, а идолопоклонство имело необязательный, вспомогательный характер. Некоторые современные авторы называют его реформированную религию «ведийским монотеизмом» (Фаликов 1994: 11–13). По сути, это было попыткой «цивилизовать» Индию, приведя ее верования в соответствие с теми, к которым привыкли колониальные чиновники. Так, Рой был одним из тех, чьими усилиями удалось покончить с варварским обычаем сати (убийство вдов). Кроме того, религия Роя отдавала предпочтение письменным текстам над обрядовой практикой, и это тоже было уступкой британцам, опиравшимся на писаные законы [скорей, то следствие полученного им исламского образования и самостоятельного знакомства с Текстами других авраамических религий на языках оригинала. Прим.публикатора]. Достаточно сказать, что у членов «Брахмо Самадж» было принято зачитывать отрывки из Библии наряду с выдержками из ведийских текстов (Figueira 2002: 90–92).

Подобно европейцам того времени, Рой считал традиционный индуизм религией упадка и разложения, отступлением от истинно арийской религии вед к идолопоклонству. Для массового «возвращения» к исконной вере он переводил избранные ведийские тексты на бенгальский и «хиндустанский» языки, а также на английский. Тем самым эти тексты становились доступными современным индийцам и не требовали посредников. Ведь, по мнению Роя, в искажении первозданной мудрости были виновны невежество масс и бесчестные уловки брахманов, пытавшихся использовать ритуалы в своих меркантильных интересах. Идолопоклонство он винил в моральном упадке. При этом он либо исключал, либо подправлял те тексты, которые считал отступлением от ведийской истины. В его переводах упанишады говорили о едином патриархальном Боге, Всесоздателе и прародителе и обличали варварские обряды как отход от древней веры (Figueira 2002: 97–99).

Тем самым он пытался показать, что исконная индийская религия нисколько не отставала от иудеохристианства. Хотя она и переживала временный упадок, у нее имелись неплохие перспективы для нового возрождения. Но сперва надо было проникнуться мудростью древних ариев. С тех пор преклонение перед арийскими предками не оставляло индийских интеллектуалов и реформаторов. Одним из них был выдающийся мыслитель Свами Дайянанда Сарасвати, предвозвестник индусского национализма, создавший в 1875 г. в Лахоре (Пенджаб) общество «Арья Самадж» (Общество ариев).

Тогда индусы составляли в Пенджабе вторую по численности общину после мусульман, но они давно были отстранены от власти мусульманами и сикхами и ощущали себя дискриминированным меньшинством.

В то же время многие индусы имели хорошее британское образование и, испытывая комплекс меньшинства, мечтали об улучшении своего социального положения. Им требовалась вера, способная их объединить и наделить чувством превосходства, чтобы успешно бороться за свои права (Jones 1976: 1 – 25, 60). Такую веру им и пытался дать Дайянанда.

Дайянанда происходил из семьи брахманов и получил обычное в таких кругах образование. Однако, травмированный смертью сестры и дяди, и разочарованный в поклонении идолам, он рано покинул отчий дом и долго скитался в поисках гуру, способного дать ответы на мучившие его вопросы. Наконец в 1860 г. он нашел такого наставника и обучался у него в течение трех лет, после чего посвятил всю оставшуюся жизнь реформированию индуизма (Jones 1976: 30–31)1. Он хотел, чтобы индуизм более соответствовал новым веяниям и помог индийцам приспособиться к современным условиям существования. Подобно Рою, он отвергал идолопоклонство и ратовал за монотеизм. Однако в идолопоклонстве он видел причину не только морального упадка, но и потери своей собственной государственности и превращения в колониальное население. Он призывал отказаться от каст как института, искажавшего суть арийских социальных взаимоотношений. Ведь, как он учил, древнее общество состояло из варн, а не каст, и членство в варне определялось личными качествами, а не родословной.

Суть своего учения он изложил в трактате «Сатьяртха Пракаш» (Свет истины), опубликованном в 1875 г. Эта книга имела большой успех у индусов Северо‑Западной Индии. Два года спустя Дайянанда создал в Пенджабе одиннадцать общин «Арья Самадж». Это далось ему не просто, ибо повсюду его встречало ожесточенное противодействие со стороны ортодоксов, к которым местами присоединялись и реформаторы из «Брахмо Самадж». Однако его популизм неизменно одерживал победу над элитизмом его противников (Jones 1976: 35, 38–42; Мезенцева 1994: 59–60). Правда, то, что было хорошо для работы с массами, не годилось для традиционной знати. И Дайянанда потерпел фиаско в Бомбее, где ему так и не удалось обратить в свою веру местных князей‑раджпутов (Jones 1976: 44). Однако это не умерило пыл его последователей, и в начале 1880‑х гг. они основали свои печатные органы и даже занялись прозелитизмом, повторяя приемы протестантских миссионеров (Jones 1976: 46–47). Мало того, хотя сам Дайянанда критиковал народные ритуалы как отклонение от «истины»2, его ученики, убедившись в том, что полный отказ от обрядности очень многих от них отталкивает, начали изобретать свои собственные ритуалы и церемонии. Одновременно они занялись проведением школьной реформы, наделявшей женщин правом на образование наравне с мужчинами (Jones 1976: 94 – 108).

В своем реформаторском задоре Дайянанда уповал на местные ресурсы и не собирался заимствовать чужеземный опыт, в частности европейский. Мало того, он отказался от универсализма Роя и провозгласил индуизм высшей религией, не идущей ни в какое сравнение со всеми остальными. Путь к преодолению упадка он видел в возвращении к ведам и арийской социальной системе, и доказывал, что упанишады содержат все необходимые обществу научные знания. Опираясь на свое понимание древних текстов, он создавал образ идеального арийского общества, верившего в единого Бога и отвергавшего идолов. В частности, исходя из своих собственных этимологий, он доказывал, что своими научными знаниями древние арии намного превосходили современных людей – они знали аэронавтику, телеграф, химию, владели сложными методами медицины и приемами очистки воды и воздуха. Все это якобы содержалось в ведах (Jones 1976: 45; Figueira2002: 105–110; Мезенцева 1994: 89–92, 185)3.

Пытаясь помочь индийцам приспособиться к современному миру, Дайянанда делал все, чтобы преодолеть их пассивность и веру в судьбу. Он отказывался от концепций детерминизма, в том числе отвергал идею кармы и делал акцент на активности души, определяющей выбор человека и его поступки. Арийскую индивидуальность он связывал с энергичностью и высокой жизненной активностью. Это делало предков великими, это должны были унаследовать и их потомки [националисты из третьего мира, в первую очередь правые, до 1960-х гг. изо всех сил стараются стать «почётными белыми», в нашу эпоху, напротив, обличают «западный/американский империализм». Прим.публикатора]. Поэтому образ славных арийцев был призван стать образцом для современных индийцев. Но и упадок древней арийской цивилизации обязан был их многому научить. Вот почему Дайянанда придавал большое значение арийскому прошлому.

По его словам, арийцы прибыли в Индию из Тибета и нашли здесь цветущую не занятую никем землю (Арьяварта). Они были избранным народом, их язык (санскрит) стал праязыком всего человечества, и из Индии они правили всем остальным миром [в этой вере, увы, их поддерживали деятели Просвещения, старающиеся низвергнуть «семитскую Библию» ради «арийской мудрости». Прим.публикатора]. Они учили братству всех народов, и при них на земле царили мир и счастье. Они были носителями древнейшей на Земле религии, и сохраненные ими ведийские знания предназначались всему человечеству. Арийцы были разносторонне образованными людьми и отличались щедростью и космополитизмом. Именно от них мудрость пришла в Египет, Грецию и Европу.

Однако, прежде чем создать такой мир, арийцам пришлось победить могущественных врагов. Если арийцы ассоциировались с добром, то зло олицетворяли дасью, или асуры. Дасью были прирожденными бандитами, незнакомыми с человеческой моралью. Правда, Дайянанда не вкладывал в термины арии и дасью никакого расового или религиозного смысла, и в его повествовании не было и речи о покорении какой‑либо «низшей расы». Для него арии означали «идеальных людей», и только. Между тем на поверку они оказались не столь идеальными, как ему хотелось. И он с горечью описывал войну Махабхараты, положившую конец Золотому веку. Арийские герои погибли в братоубийственных сражениях, а с ними умерла и их великая культура. На место «чистого монотеизма» пришли предрассудки и варварские ритуальные практики, закрепленные пуранами и положившие начало индуизму. А ведийские тексты с тех пор уже мало кто понимал (Dayananda 1981)4.

Этим Дайянанда и объяснял причины того печального положения, в котором оказались современные ему индийцы. Однако в отличие, скажем, от О. Шпенглера ему был чужд безнадежный пессимизм. Он верил в цикличное развитие и полагал, что на смену периоду упадка и разложения придет новый цикл, когда ведийская мудрость вернется в обновленном виде. Существенно, что суть упадка Дайянанда связывал с потерей связи между ведийскими знаниями и обществом. В этом он винил брахманов, якобы сознательно монополизировавших доступ к священным текстам, чтобы сохранять свои привилегии и наживаться на невежестве основной массы населения. Именно из‑за их эгоистических побуждений Арьяварта пришла в упадок. Ведь они препятствовали образованию масс и исказили смысл ведийского учения [и именно брахманов поддержали колонизаторы, способствовавшие архаизации индийского общества сравнительно с 16-17 вв., когда кастовое деление изживало себя. Прим.публикатора].

В частности, как доказывал Дайянанда, в ведийские времена не было и речи о какой‑либо социальной иерархии и люди не делились на высоко– и низкорожденных. По его словам, тогда общество состояло из профессиональных групп (варн), кооперировавшихся друг с другом на благо всему обществу. Но в период упадка такие группы превратились в иерархические касты, что было грубым искажением исконной социальной структуры. Статус, как учил Дайянанда, не передавался по наследству, а достигался собственными способностями и знаниями, и в этом также проявлялась его установка на пробуждение индивидуальной инициативы. Поэтому он придавал первостепенное значение грамотности и образованию, без которых было невозможно вернуть себе ведийскую мудрость (Jones 1976: 33; Figueira2002: 113–115). [Всё это — чистейшей воды изобретение традиции, как, впрочем, и далее. Прим.публикатора]

Дайянанда разработал для своих последователей десять заповедей [sic!]. В них он провозглашал веру в единого всемогущего Бога, а священными книгами признавал только ведийскую литературу, содержащую высшую Истину и дающую представление о добре и зле. Главной целью «Арья Самадж» он называл служение всему человечеству и распространение знаний. Он призывал жить в любви и бороться за справедливость, а также заботиться о благополучии всех на свете, а не только о своем собственном (Jones 1976: 321). Однако утопия не выдерживала столкновения с живой реальностью, и в 1890‑х гг. в Пенджабе уже сказывался негативный эффект возникшего к тому времени коммунализма. Начались конфликты между различными религиозными общинами, и «Арья Самадж» отнюдь не оставалась в стороне от этого (Jones 1976: 94 – 153, 193–200). Поэтому права российская исследовательница, назвавшая Дайянанду «теоретиком индоцентризма» (Мезенцева 1994: 158).

Дайянанда всеми силами стремился привить своим последователям арийскую идентичность. Накануне переписи 1881 г. он убеждал членов «Арья Самадж» указывать в переписных листах свою принадлежность к «арьям», а свою религию называть «ведийской дхармой». «Арья» казался ему более подходящим термином, чем «индус»5. И дело было не только в термине. Дайянанда убеждал индусов отказаться от традиционных обычаев, в частности пищевых табу, как ненужных предрассудков и стать космополитами, подобно своим арийским предкам. Следовало также отбросить установку на аскетизм и активно участвовать в современном мировом развитии. Иными словами, только переделав себя, можно было преодолеть чужеземное господство (Figueira 2002: 115–116). Впрочем, последователи Дайянанды шли еще дальше и рассматривали свою миссионерскую деятельность как сопротивление духовному порабощению со стороны христианства. Тем самым, начав борьбу с чужеземным господством, полем битвы они избрали не политику, а религию (Jones 1976: 48–49).

Не найдя понимания у старой элиты, арийская идеология с ее акцентом на учености оказалась привлекательной для новой элиты, получившей хорошее британское образование. В последние десятилетия XIX в. ученики и последователи Дайянанды создали в Пенджабе целую сеть «арийско‑английских» учебных заведений, где преподавали как современные науки, так и ведийскую мудрость (Jones 1976: 66–68; Мезенцева 1994: 202). Примечательно, что эта мудрость учила тому, что Западный мир ходил в учениках у ведийских ариев и их потомкам было не к лицу страдать комплексом неполноценности (Jones 1976: 166). Надо ли говорить, каким высоким антиколониальным зарядом отличалась такая идеология?

Вместе с тем она не была лишена налета сектантства, и общеиндийский национализм отнюдь не был для нее приоритетным. Поэтому у активистов «Арья Самадж» складывались сложные отношения с Индийским национальным конгрессом (ИНК), всячески подчеркивавшим свой секулярный характер и отмежевывавшимся от коммунализма. Они то сближались с ним, когда речь шла об общих интересах, то избегали участия в его политической деятельности6. Отстаивание интересов индусов‑арийцев им казалось не в пример важнее, и они нередко упрекали ИНК в предвзятости и чрезмерной благожелательности к мусульманам. Ведь вокруг они видели всевозможные угрозы – изменение демографического баланса в пользу мусульман, успешную прозелитскую деятельность протестантов, а в Пенджабе к этому добавлялась дискриминация индусов в сферах занятости и землевладения. Причем воображение многократно усиливало реальную силу этих угроз (Jones 1976: 245–252, 280–285)7. В этих условиях лидеры индусов делали акцент на религиозной лояльности. Как убеждал один из них, «патриотизм должен опираться на [религиозную] общину, а не просто на географию» (Jones 1976: 287). Иными словами, коммуналисты отошли от универсализма Дайянанды (Мезенцева 1994: 171; Ванина 2014: 161).

В 1930‑х гг. активисты «Арья Самадж» занимались прославлением древней арийской цивилизации, еще не испорченной разлагающими внешними воздействиями. Именно возрождение арийства, тесно связанного с индуизмом, считалось верным путем к выходу из периода упадка. Для этого следовало вернуть культурную и религиозную «чистоту», ибо у Индии было более древнее великое прошлое, чем у Запада, а веды превосходили своей мудростью Западное знание. Мало того, «индусскую нацию» эти деятели понимали в этническом смысле, причем некоторые из них в конце 1930‑х гг. стали делать акцент на «расовой чистоте» и выказывали симпатии германскому нацизму. Они отвергали христианство и ислам как агентов разложения. Однако к местным мусульманам у них было неоднозначное отношение. Они считали их индусами по происхождению и мечтали вернуть их назад в индуизм. В то же время под ненавистным «чужеземным господством» понималась и эпоха власти мусульманских правителей, что уподоблялось «ритуальному загрязнению» и не прибавляло сочувствия к мусульманам (Gould 2004: 135–138, 153, 157–158). Такая политическая риторика пестрела ссылками на Бхагават‑гиту и Рамаяну.

Так была создана индийская версия арийского мифа, призванная обслуживать интересы индусской общности, по каким бы критериям та ни выделялась. Существенно, что, рисуя блестящее арийское прошлое, индийские мыслители XIX в. опирались на западную науку, переживавшую тогда увлечение индоевропейской теорией. Последняя говорила об общем «арийском» прошлом всех народов индоевропейской семьи. И для индийцев это означало, что они были ничуть не хуже своих европейских «собратьев», а следовательно, европейские успехи отнюдь не были для них чем‑то недостижимым. В контексте этих представлений они выглядели «старшим братом» англичан и заслуживали соответствующего уважения (Ванина 2014: 137).

Мало того, они получали информацию напрямую от европейских ученых и интеллектуалов8. Так, лидер индуистской организации «Дхарма сабха» Р. Деб вел переписку с Ф. М. Мюллером, а сам Дайянанда не только переписывался с мадам Блаватской, но одно время даже вынашивал идею о слиянии своей организации с ее Теософским обществом, хотя этот план так и не был реализован (Мезенцева 1994: 69–70; Фаликов 1994: 15, 58–59; Андреев 2008: 59). Одновременно Дайянанда много почерпнул от деятелей «Брахмо Самадж», посетив их в Калькутте в 1872 г. После этого он радикально изменил элитарную направленность своего учения и сделал его доступным простым людям (Jones 1976: 34).

Фридрих Макс Мюллер

Фридрих Макс Мюллер

Между тем в некоторых регионах Индии арийское прошлое не казалось столь уж отдаленным, а арийцы оказывались едва ли не современниками. Одним из таких регионов была Махараштра, где индусская государственность сохранялась маратхами вплоть до начала британского господства. Государство маратхов было создано махараджей Шиваджи, а в дальнейшем в течение ста лет управлялось выходцами из брахманской субкасты читпаван. Эта община не утратила своего авторитета и после установления британского господства, и британские чиновники тщетно пытались усмирить ее бунтарский дух щедрыми финансовыми вливаниями9. Именно она дала Индии такого радикального националиста, как Б. Г. Тилак, а также создателя индусской идеологии хиндутвы В. Д. Саваркара [по солидарному мнению ИНК и индийских марксистов, это вид классического фашизма, сохранившийся не только не разгромленным, но и не осуждённым с 1930-1940-х гг.]. Из нее происходили и видные реформаторы – М. Г. Ранаде и Г. К. Гокхле. И ныне в умах обитателей Махараштры арии отождествляются с брахманами‑читпаванами .

Но у читпаванов имеется свой собственный миф о происхождении. Своим богом‑покровителем они считают Парашураму (Раму с топором). Якобы он настолько осквернил себя убийствами, что брахманы отказались совершить над ним очистительный обряд. Тогда он нашел на западном побережье трупы четырнадцати моряков‑иноземцев, потерпевших кораблекрушение, произвел над ними очистительный обряд и вернул их к жизни, чтобы они в свою очередь совершили такой же обряд с ним самим. Так и возникли читпаваны, которые с тех пор гордятся своим иноземным происхождением (млечха) и иной раз ведут свой род от европейцев или даже евреев. Принадлежность к читпаванам давала людям определенные привилегии и налагала на них особую ответственность. Это и двигало теми из них, которые стали известными реформаторами или националистами (Figueira2002: 121–123. См. также: Karve 1932; Глушкова 1993). При этом, какой бы идеологии они ни придерживались, всех их увлекало арийское прошлое, и именно в его величии они видели залог возрождения общества индусов.

Винаяк Даводар Саваркар

Винаяк Даводар Саваркар

Правда, их видение арийского общества существенно различалось в зависимости от их представлений о том пути, по которому должна была двигаться современная им Индия. Например, борец за права женщин Ранаде подчеркивал свободу и равноправие женщин у древних ариев, а отход от этих порядков связывал с нашествием варваров‑неарийцев (к ним он относил дравидов, скифов, монголов и пр.), разрушивших основы арийского общества и навязавших арийцам свои нравы и порядки. А возвращение Золотого века он связывал с присутствием британцев, которые якобы сохранили арийские традиции в незамутненном виде и могли помочь индусам их восстановить. Ранаде верил, что только британцы были способны покончить с нищетой и несправедливостью и подтянуть уровень жизни в Индии к тому, что наблюдался в Западной Европе (Figueira2002: 122–126). Поэтому тогда некоторые индийские мыслители приветствовали приход англичан как новое воссоединение с забытыми родственниками. Одновременно «арийский статус» означал подтверждение их привилегированного положения как представителей высших каст (Thapar 1996: 8–9).

Зато радикал Бал Гангадхар Тилак, пламенный борец с британским владычеством, выступал против прогрессивных реформ. Настаивая на своей правоте, он тоже ссылался на ведийские тексты. Но, не обладая необходимой профессиональной подготовкой, он понимал прочитанное как облеченные в мифологическую форму воспоминания о реальных древних событиях и не хотел видеть типичных фольклорных особенностей, связанных с поэтизацией действительности авторами прошлого. Он верил, что убеждение в историчности фольклорных сюжетов ставило изучение ведийской литературы на «научные рельсы». Это он сделал в своих книгах «Орион, или Изучение древности Вед» (1893) и «Арктическая прародина в Ведах» (1903)10. Он отверг многие достижения современной ему индоевропеистики как, во‑первых, этноцентристские, а во‑вторых, ограниченные узкими рамками филологии. В то же время он учел новые веяния в лингвистике, заставлявшие искать прародину индоевропейцев не в Центральной Азии, а в Северной Германии или даже Скандинавии. Большое влияние на него оказала и выдержавшая в 1890‑х гг. несколько изданий сенсационная книга американца У. Ф. Уоррена «Найденный рай, или Колыбель человечества на Северном полюсе»11.

Гопал Кришна Гокхале

Гопал Кришна Гокхале

Лингвистические методы Тилака не удовлетворяли. Он подошел к проблеме с совершенно неожиданной стороны, обратив внимание на астрономические указания, содержавшиеся в ведийской литературе. В Ригведе упоминалось созвездие Ориона, известное в санскрите как Аграхайян, то есть «начало года». Поэтому Тилак решил, что эпос создавался в эпоху, когда в начале года Солнце находилось в созвездии Ориона, что соответствовало середине 5‑го тыс. до н. э. (Тилак 2001: 451; Keer 1969: 76)12 Затем, основываясь на метеорологических данных, якобы содержавшихся в ведах, он поместил прародину арийцев в районе Северного полюса, ибо 

«колыбель человечества следует искать в Арктике» (Тилак 2001: 67, 442)13.

Иные более ранние интерпретации он отметал, так как их авторы, по его словам, не были знакомы с новейшими научными данными и принимали содержавшиеся в ведах «ясные факты» за «метафоры». Сам он следовал методологии исторической школы изучения мифологии и полагал, что за мифопоэтическими воззрениями непременно скрывались живые реалии14.

О чем же говорили «ясные факты»? Тилак доказывал, что якобы в ведийских текстах сохранились воспоминания о жизни в Заполярье. В частности, легендарную гору Меру он помещал на Северном полюсе, а Айрьяну Вэйдж (родину ариев) – в Арктическом регионе. Он отстаивал идею о том, что зарю, как она описана в Ригведе, можно наблюдать только в Арктике. Он утверждал, что арии жили там в межгляциальный период. Якобы тогда там царил мягкий умеренный климат, позволявший им не только вести счастливую жизнь, но создать высочайшую цивилизацию. А единственным, что вносило диссонанс, была длинная полярная ночь. Но 10 тыс. лет назад произошла катастрофа: начался новый ледниковый период, и непереносимые холода заставили ариев двинуться на юг. Во время этих блужданий в поисках подходящей земли носителями священных знаний стали избранные жрецы. При этом древнейшие из известных ведийских гимнов, по мнению Тилака, датировались серединой 5‑го тыс. до н. э., когда немало прежних знаний было уже утрачено (Тилак 2001: 442–480; Keer 1969: 192). Но и тех знаний, что удалось спасти священникам, было достаточно. Ведь, подобно Дайянанде, Тилак верил, что современная наука только лишь приближается к тому, что было известно древним ариям и что сохраняется в традиционных практиках индусов (Keer 1969: 236–237; Wolpert 1962: 179).

Анализируя эти построения Тилака, современные исследователи приходят к выводу о том, что те имели для него огромный политический смысл15. Действительно, в его описании арии были первым народом мира, пережившим глобальную катастрофу и утратившим свою древнейшую в мире цивилизацию. В период их расселения по миру многое было забыто, но в наибольшей мере древнее наследие сохранили азиатские арии, ставшие прямыми предками индусов. Пережив такую трагедию, любой народ исчез бы с лица Земли, но только не арии, и это говорило об их внутреннем превосходстве над всеми остальными16.

Ведь, даже утратив многое из своего прежнего культурного багажа, они успешно расселялись по новым землям и покоряли местных обитателей. Даже те фрагментарные знания исконных ариев, что сохранила нам ведийская литература, якобы говорят об их былом величии. Тилак писал:

«…факт, что те арии, которые выжили после своего вынужденного ухода с земель древнейшей родины, оказались способными, даже несмотря на то, что ими были сохранены лишь фрагменты их цивилизации, доказать свое превосходство над расами, с которыми они встречались на своих путях в начале постледниковья, и что они сумели (как путем завоеваний, так и мирной ассимиляцией) привить этим расам арийские начала в языке, направлении мыслей и в религии, причем в неблагоприятных условиях, – один этот факт доказывает, что изначальная арийская цивилизация была более высокоразвитой, чем та, до которой поднялись неарийские расы, как равно и те арии, что мигрировали к югу раньше, после разрушения их родины надвинувшимся ледником» (Тилак 2001: 473–474).

«Ариев» эпохи палеолита «расой дикарей» Тилак признавать никак не желал. Тут его необузданная фантазия доходила до крайних пределов, и он предполагал, что еще на прародине эти палеолитические «арии» умели пользоваться металлами. На взгляд Д. Фигейры, все эти рассуждения не столько открывали научную истину, сколько способствовали распространению дилетантизма, утверждая, что чтение вед не требует никаких специальных знаний17. Но еще важнее то, что они ставили под сомнение право британцев на господство в Индии. Действительно, если предки были создателями величайшей в мире цивилизации, почему их потомки должны терпеть иноземную власть? (Figueira2002: 131–133. См. также: Wolpert 1962: 64–65, 126).

Поэтому интерес к древнейшим этапам «арийской цивилизации» не оставлял Тилака до конца его дней, и среди задуманных им, но так и не написанных книг значились трактаты о «доэпической истории Индии», о древних связях Индии с Халдеей и об истории индуизма (Keer 1969: 334). Между тем именно эти знания позволяли Тилаку впоследствии заявлять, что «наша нация прожила много тысячелетий» (см., напр.: Wolpert 1962: 218)18.

Бал Гангадхар Тилак

Бал Гангадхар Тилак

Похоже, что все эти построения имели особое значение для Тилака как политика. По справедливому замечанию С. Уолперта, тем самым он, во‑первых, пробуждал самосознание индусов, а во‑вторых, завоевывал себе авторитет у их консервативной части, показывая себя не только журналистом и политиком, но и ученым, владеющим санскритом и способным проникнуть в мудрость ведийской литературы (Wolpert 1962: 63). Ведь в 1890‑х гг. вся его политика была связана с Махараштрой и интересами главным образом маратхов. И поначалу в своих мечтах об индусском государстве он ограничивался пределами Махараштры (Wolpert 1962: 80). Это обрекало его на участь провинциального политика, которому нечего было сказать народу Индии в целом. Чтобы избавиться от такого образа, в середине 1890‑х гг. Тилак всеми силами пытался стать влиятельной фигурой в ИНК (Johnson 1973: 108, 119–124). Арийский миф предоставлял ему для этого более широкую площадку и позволял сделаться политиком всеиндийского масштаба, чего он добивался в течение всей последующей жизни. Но в то же время, как заметил один аналитик, его «патриотический национализм» был наполнен «брахманским символизмом» (Lele 2000: 34). Более всего это относится к его версии «арийского мифа». Воздействие этого мифа на массы было для него важнее, чем научная строгость концепции. Ведь в своей политике он добивался реальных результатов, которые были для него много ценнее, чем использовавшиеся для этого средства (Cashman 1975: 51).

Примечательно, что свою книгу об Арктической прародине Тилак задумал в заключении, куда попал в 1897 г. за подстрекательство к убийству. Речь шла об убийстве индусами в Пуне британского чиновника, руководившего борьбой с бубонной чумой. Убийцы были тесно связаны с Тилаком, известным к тому времени своими пламенными выступлениями против колониальных чиновников, за что он однажды уже попадал под суд. В частности, накануне убийства он выступил на празднике Шиваджи с речью, в которой оправдывал любые поступки великих людей вплоть до коварного убийства тем, что они якобы

«стоят выше принципов обычной морали».

Колониальные власти расценили это как призыв к политическому убийству (Wolpert 1962: 83–97. См. также: Гольдберг 1958: 84–85).

Став признанным политиком Махараштры и демонстрируя недюжинные лидерские способности, Тилак отстаивал интересы индусов с консервативных позиций, проявляя, с одной стороны, незаурядный талант оратора и журналиста, а с другой – необузданный темперамент, граничивший с экстремизмом. Тилак всегда подчеркивал свою преданность индуизму и уважение к индусским святыням. Даже его приверженность одежде брахманов Махараштры должна была подчеркивать его верность индусским ценностям. Он верил, что индуизм имел очень древние корни, способные крепить единство всех индусов. И он одним из первых начал использовать термин «индусская нация», веря, что местный национализм должен основываться на индуизме. Он задумался о единстве всех индусов, то есть последователей индуизма, после того как в 1898–1900 гг. совершил увлекательное путешествие по различным регионам Индии, а также Бирме и Цейлону. Однако сначала он исключал из индийской нации мусульман, сикхов, парсов и многих других (Keer 1969: 157, 211, 235–236; Spear 1961: 314; Wolpert 1962: 134–136). И лишь в 1908 г., выступая на очередной конференции ИНК, он признал, что 

«Индия не является нацией, монополизированной националистами, и не является нацией членов одной касты, одной религии или одного символа веры».

Он подчеркнул тогда, что Индия должна принадлежать «всему индийскому народу», а не отдельно мусульманам, индусам, парсам или джайнам (Johnson 1973: 181). И именно это, а отнюдь не арийский миф, помогло ему стать фигурой общеиндийского масштаба.

Полагая, что дальнейшее развитие страны допускает заимствование технических знаний из‑за рубежа, Тилак стоял за сохранение национального характера и традиционной социальной структуры. На его взгляд, политический прогресс не зависел от социальных реформ, и они казались ему ненужными. В отличие от реформатора Дайянанды Тилак защищал интересы брахманов и доказывал, что только они имели право изучать и трактовать ведийские тексты, а также исполнять ведийские гимны (Keer 1969: 170, 174–175). Поэтому, например, Тилак был одним из тех, кто в 1887 г. возражал против реформы брачных норм, призванной облегчить положение женщин, кто в 1896–1897 гг. противился введению профилактических мер против бубонной чумы и кто выступил в 1901 г. против земельной реформы, способной улучшить положение крестьян (Keer 1969: 185–186; Wolpert 1962: 51–56, 72–73, 139). Тилак не отделял политику от религии и будущую индусскую государственность связывал с реставрацией традиционного индуизма («арийской религии»); о демократических свободах или правах человека там речи не было (Wolpert 1962: 138). Правда, под конец жизни Тилак пытался основать Демократическую партию и клялся в своей преданности идеям социального равенства, но мало кто тогда поверил в его искренность. Экстремисты обвинили его в попытке узурпации власти, а умеренные политики подозревали, что никакой демократией там и не пахнет (Keer 1969: 434–435; Wolpert 1962: 293)19.

Иными словами, антиколониальный революционер сочетался в нем с индусским ортодоксом. Его национализм требовал свободы для нации, но не предполагал всеобщего равенства и демократии. Тем не менее в своем национализме он готов был идти до конца, и его идеалом был воинственный Кришна. Его не удовлетворяла умеренная линия многих лидеров ИНК, и начиная с 1904 г. он призывал к решительной борьбе за освобождение Индии. После раскола ИНК в 1907 г. Тилак возглавил его радикальное крыло. На это его вдохновлял Арджуна, отважно выступавший против врагов, как о том повествовала Бхагават‑гита. Если умеренные индийские политики добивались для Индии лишь статуса автономии, то Тилак требовал полной независимости и одобрял вооруженную борьбу. Именно он впервые сформулировал лозунг:

«Сварадж (самоуправление) является нашим прирожденным правом» (Spear 1961: 314). См. также: Чичеров 1958: 506–507)20.

Правда, с течением времени он стал излагать свои взгляды более осторожно и в 1914 г. заявил, что от умеренных политиков его отличает не цель борьбы – ибо все они хотели автономии в составе Британской империи, – а ее методы (Johnson 1973: 187).

В отличие от деятелей ИНК, обсуждавших реформы в узком кругу, он любил выступать перед народными массами, при этом обращаясь к ним не по‑английски, а на языке маратхов. Будучи превосходным знатоком индийской традиции, он украшал свои речи отсылками к деяниям индуистских богов и героев. Поэтому он был популярен в народе, но колониальные власти относились к нему с подозрением и накануне Первой мировой войны считали его главным индийским бунтовщиком (Keer 1969: 230–231, 357; Johnson 1973: 76–77).

Тилак, как никто другой в Индии, понимал роль эмоций в мобилизации масс и массовой политике. Именно поэтому он стал инициатором проведения в Махараштре массовых народных праздников в честь бога Ганеши (Ганапати) в 1893 г. и средневекового князя Шиваджи, основателя империи маратхов, в 1896 г. При этом если праздник Ганапати имел исключительно религиозный характер, то праздник Шиваджи снабжал индийский национализм славной политической генеалогией и вооружал идеей независимости (Wolpert 1962: 67–68, 79–82; Cashman 1975: 75 – 122. См. также: Гольдберг 1958: 62–66, 80–85). Эти празднования стали удобной площадкой для пробуждения индусского самосознания, чем Тилак неизменно пользовался. Он всячески поддерживал движение по защите коров, находя в этом символическую защиту индусов от всех их неприятелей. И именно поэтому он временами обращался к славным арийским предкам, делая их образцом для нынешних и будущих поколений борцов за независимость Индии. Как выразился один автор, Тилак стремился окрашивать местный патриотизм в индийские, а не западные цвета (Embree 1988: 32–33). А по словам другого автора, в наследство своим потомкам он оставил

«воинственность, возрожденный индуизм, регионализм и коммунализм, кастовое самосознание и социальный консерватизм» (Wolpert 1962: 305).

Действительно, введенные Тилаком народные праздники привели к росту напряженности между индусами и мусульманами. Ведь во время них звучали оскорбительные для мусульман стихи, лозунги и призывы (Cashman 1975: 93). [До сих Индия — одна из немногих стран мира, где регулярно происходят антимусульманские погромы с многими жертвами, не говоря о законодательной дискриминации. «Религия ненасилия» это не то что не осуждает, а стилурирует, подобно буддизму в Бирме, а западным правозащитникам эти аспекты внутренней жизни крупнейшей демократии планеты неинтересны, их внимание приковано к фантомным «преследованиям уйгуров» в «тоталитарном» КНР. Прим.публикатора]

С тех пор внутри индийского национального движения происходило постоянное соперничество между его умеренным и радикальным крыльями. Радикальное крыло было связано с индусским национализмом, который вел свою генеалогию от организаций типа «Арья Самадж». Именно в этой среде, представленной прежде всего высокостатусными брахманами, большое значение придавали мифу о Золотом веке. Однако этноним «арии» там не привился, и после переписи 1911 г. члены «Арья Самадж» предпочитали называть себя «индусами», причем, считая индусов «нацией», они понимали такую нацию в культурных, а не политических терминах (Jaffrelot 1996: 18–19). Они по‑прежнему мечтали о возвращении к ведийскому Золотому веку, как бы он ни понимался. Но для этого им надо было упорядочить индуизм и превратить его из мозаики локальных вариантов в монолитную более или менее однородную систему. Для этого некоторые из них даже предлагали построить во всех основных городах большие вместительные «храмы индусской нации», где можно было бы зачитывать отрывки из священных текстов для массовой аудитории. Ведь только такая организация религиозной жизни могла бы успешно конкурировать с исламом и создать прочную основу для сплочения индусов в единую нацию (Jaffrelot 1996: 22–23).

К тому времени индийскими интеллектуалами было разработано уже несколько разных версий арийского Золотого века, которые конкурировали друг с другом. Так, если Дайянанда выводил ариев с Тибета, а Тилак – из Заполярья, то раджастханский последователь «Арья Самадж», Хар Билас Сарда, предложил первую автохтонную версию происхождения ариев. Он доказывал, что они сформировались в самой Арьяварте и оттуда расселились по всему миру. Так они заложили основы многих современных народов, что якобы демонстрировало превосходство «индусской расы» (Sarda 1975).

Большим своеобразием отличалось учение Свами Вивекананды. Оно было обращено не столько к индусам, сколько к внешнему миру. Признавая превосходство Запада в экономике и технике, Вивекананда упрекал его в отсутствии духовности и верил, что Индия способна дать миру «универсальную религию». Для него именно арийский Бог был истинным добрым отцом всего человечества, в отличие от «семитского Бога», который был способен лишь держать всех в страхе. Он полагал, что веды являлись основой всех религий на свете, и поэтому подобно другим индийским реформаторам призывал вернуться к исконной мудрости ведических предков. Он учил, что в ведах можно найти буквально все, ибо их устами говорил сам Бог (Figueira2002: 133–134).

Не имея навыков исторического мышления21, Вивекананда создал свой собственный миф об ариях. В его устах они выглядели полным совершенством: отличались несказанной красотой и честностью, добротой и щедростью, жили в мире и покое, обладали сверхчеловеческой гениальностью и никогда не делали ничего дурного. Арии были очень набожными людьми и постоянно стремились постичь Бога в себе. В социальном плане арии были брахманами и изначально обитали в Гималаях, откуда затем расселялись по всему миру. Не остался втуне и расовый фактор: арии выглядели светлокожими, темноволосыми и темноглазыми или голубоглазыми. Якобы они дожили в горах до наших дней, тщательно избегая встреч с внешним миром. Для Вивекананды арии были единственными истинно цивилизованными людьми, причем цивилизованность содержалась в их крови (!). Он учил, что нельзя достичь цивилизации, не породнившись с ариями. Якобы арии вовсе не завоевывали Индию силой, а просто породнились с местным населением, тем самым заложив основы индийской нации (Figueira 2002: 134–138). Следовательно, претендовавшее на универсальность учение Вивекананды, получившего образование на Западе, впитало в себя свойственные его эпохе расовые предрассудки. Некоторые специалисты обнаруживают в нем «ноту превосходства» (Фаликов 1994: 89), другие пишут о присущей ему «социальной, расовой и политической эксклюзивности». Ведь Вивекананда проводил строгую границу между Северной Индией, где обитали представители «арийской расы», и Южной, заселенной «неарийцами», неспособными, несмотря на все их старания, стать «цивилизованными» (Figueira2002: 136). Мало того, он стоял за сохранение кастовой системы, полагая, что без нее может наступить анархия и тогда ариям не выжить. Поэтому в этой сфере он никаких реформ не предполагал.

Прогресс человечества Вивекананда недвусмысленно связывал с развитием «арийского типа». Хотя его учение и отводило Индии особое место, оно было скорее расовым, а не националистическим. Кроме того, он придавал Индии и ее духовности общечеловеческое значение. Это помогло Вивекананде стать основателем неоиндуизма, получившего огромную популярность на Западе. Учение Вивекананды было и в Индии встречено с энтузиазмом, ибо миф о ее духовном величии помогал индийцам бороться против колониального угнетения.

Теоретические основы идеологии «индусского национализма» были заложены в 1920‑х гг., когда его создателей более всего беспокоил рост «мусульманской угрозы» (Pandey 1993: 244). Их символом веры стала книга «Хиндутва  – кто такой индус?», написанная Винаяком Дамодаром Саваркаром, бывшим террористом и будущим президентом организации «Хинду махасабха». Саваркар очень рано начал участвовать в революционной деятельности и был даже основателем и руководителем тайного общества «Абхинава Бхарат». Он был сторонником прямого действия и отвергал методы ненасилия. Как мыслитель он сформировался в студенческие годы в Лондоне в 1906–1910 гг. Там он был арестован, провел некоторое время в тюрьме и позднее был препровожден назад в Индию, где находился в заключении вплоть до 1924 г.22

Саваркара беспокоили угрозы индусам, исходившие со стороны различных пандвижений, прежде всего панисламизма. Хиндутва означает «индусскость», и, в противовес традиции, утверждавшей, что термин «индус» был введен мусульманами как уничижительное название для «черных»23, Саваркар пытался наделить это понятие привлекательным позитивным содержанием. В своей книге, вышедшей в 1923 г., он называл «индусом» того,

«кто смотрит на территорию, протянувшуюся от Инда до морей, как на землю своих предков, того, в чьих жилах течет кровь этой расы, того, чьи предки жили на берегах семи рек… Индус – тот, кто считает эту землю священной, землей мудрецов и учителей, землей паломничества и благочестия» (Savarkar 1969: 100. См. также: Мезенцева 1985: 62–63; Ванина 2014: 162–163).

Суть хиндутвы Саваркар видел в 

«единой нации (раштра), единой расе (джати) и единой цивилизации (санскрити)» (Panikkar 2004).

Иными словами, он понимал индусскую идентичность как этническую, опирающуюся на единство территории, расовые особенности и общую культуру, восходящую к славным ведийским временам. И он страстно призывал индусов крепить свое единство и укреплять «индусскую национальность», защищать свою расу и землю от всяческих изменников и супостатов (Savarkar 1969: 140).

Идеология хиндутва , или «индусского культурного национализма»24, которую некоторые авторы причисляют к категории «революционного консерватизма», включает идеи этногенеза, религиозного авторитаризма и иерархии, примордиального индуизма, культурного фундаментализма и этнорасовой вражды. Все эти элементы сплетаются в плотный клубок, где культурные коды и символы апеллируют к генетическому наследию и общей крови. Демонстрируя откровенный примордиализм, Саваркар доказывал, что арии являлись нацией с тех пор, как они пришли в Индию. Он провозглашал возвращение к некоему исконному индуизму эпохи Вед и Упанишад, способному служить построению новой индусской утопии. Изымая индуизм из исторического контекста, он превращал его в целостную вечную и неизменную систему ценностей, оправдывающую гегемонистский проект североиндийского брахманизма. Примечательно, что этот дискурс включал как «цивилизационную» компоненту («индийская цивилизация»), так и арийскую идею («арийская цивилизация»), постоянно напоминающую о Золотом веке. Действительно, будучи атеистом25, Саваркар был озабочен не столько богословскими проблемами, сколько единством нации. По его мнению, религия служила лишь одной из опор индусскости, и не самой важной (Bhatt 1997: 186). Понимая мозаичность индуизма, включавшего массу различных локальных вариантов, не способствовавших единству, Саваркар нуждался в арийской родословной, обеспечивавшей всех индусов общими древними корнями и делавшей всех их одной семьей, объединенной кровным родством (Savarkar 1969: 84–85, 89)26. Именно родство по крови более, чем что‑либо другое, позволяло индусам быть прирожденными носителями хиндутвы. В этом смысле расовая общность (джати) играла в концепции Саваркара принципиально важную роль и до сих пор сохраняет ее у индусских националистов (Bhatt 1997: 189–190). А идея единого ведийского Золотого века должна была послужить дополнительным фактором сплочения «нации».

Важным элементом единства объявлялся санскрит как якобы (и ошибочно) основа всех языков Индии. Следуя брахманской традиции, Саваркар называл санскрит «истинным языком» (Savarkar 1969: 95). Поэтому, по его мнению, его прямой потомок, язык хинди, должен был стать национальным языком.

Наконец, все основания индусской идентичности собирались вместе в рамках концепции цивилизации, которую Саваркар определял как «санскрити». Именно она отражала единство истории «расы», языка и литературы, территории, архитектуры и искусства, обычаев и ритуалов. Огромную роль играли также местная природная среда и физико‑географический ландшафт, предопределявшие характер культуры, передававшейся, по сути, биологическим путем (Bhatt 1997: 191, 194, 196–197). В этом контексте индуизм представлялся не столько религией, сколько образом жизни и набором универсальных норм поведения, которые не шли ни в какое сравнение с другими религиозными традициями. А границы территории, на которую по праву могли претендовать индусы, Саваркар определял этимологическим путем, обращая внимание на генетическое родство терминов «хинду» и «синдху». Для него это означало научное обоснование права на все земли между Индом, Гималаями и морем (Savarkar 1969: 32). Все это работало на образ коллективного «мы».

В свою очередь сплочению и установлению строгих символических границ служил образ врага. Одним из главных врагов, наряду с христианами («империалистами»), объявлялись мусульмане. Признавая местных мусульман «кровными родственниками», воинствующие индусы в то же время упрекают их в отсутствии патриотизма и объявляют религиозными отступниками и пятой колонной (Jaffrelot 1996: 27; 1997; Bhatt 2000)27.

Идеологии Саваркара была присуща агрессивность, воинственность и нетерпимость к любым противникам или оппонентам28. Доказательства своей правоты он искал в прошлом и с ненавистью писал о буддизме, который, на его взгляд, разоружил «нацию» перед лицом вражеских нашествий и поставил ее на грань выживания. Лишь «национальное» сплочение помогало веками противостоять вторжениям мусульман, а затем и британцев. Для Саваркара недавние века были окрашены постоянным конфликтом с пришельцами, в ходе которого происходило мужание «индусской нации» (Bhatt 1997: 187–189; Ванина 2014: 165–166).

Именно Саваркар сформулировал лозунг

«Индуизируйте политику, милитаризируйте индуизм!».

В 1940‑х гг. этот лозунг звучал уже как «Индия для индусов!» (Клюев 2002: 201). Правда, почувствовав, что речь может зайти о разделении Индии на два государства, Саваркар, ранее настаивавший на наличии «двух наций» (индусской и мусульманской), объявил мусульман «национальным меньшинством», тем самым включив их в единую нацию (Мезенцева 1985: 71).

В своей идеологии Саваркар ориентировался на европейский национализм и боготворил Дж. Мадзини. Кроме того, он увлекался модной тогда идеей эволюции и знал работы Г. Спенсера, Ч. Дарвина, Э. Геккеля и Т. Гексли. Он также внимательно изучил труд И. Блунчли о государстве. А в конце 1930‑х гг. он жадно следил за развитием фашизма в Европе и приветствовал аннексию Судетской области Гитлером (Jaffrelot 1996: 28, 32; 1997: 335–336). Он мечтал о сплоченной нации и всеми силами создавал идеологию, этому способствующую. Поэтому хиндутва в своем крайнем выражении отождествляла религиозную, национальную и даже расовую (джати) идентичности и настаивала на том, что истинный индиец обязан был быть последователем индуизма29. В то же время Саваркар исключал из нации людей с 

«двойной лояльностью» или тех, кто отличался «низким уровнем развития» (Savarkar 1969: 134–135).

Следовательно, членам других конфессий, прежде всего христианской и мусульманской, эта концепция отказывала в принадлежности к нации или, по крайней мере, обрекала их на статус «граждан второго сорта». Зато она утверждала, что, так как индусы составляют подавляющее большинство населения, именно им должна принадлежать вся власть в стране, которой суждено быть государством индусов (хинду раштра) (Jaffrelot 1996: 29–31; 1997: 333–335; Bhatt, Mukta 2000: 412–414; Мезенцева 1985: 65–66, 72; Клюев 1999: 456, 467–468).

Правда, Саваркар не настаивал на «чистоте крови» и признавал, что в Южной Азии пришлые арийцы смешались с местными обитателями. Мало того, он включал в «расу» и местных мусульман, ибо они сохранили «исконную индусскую кровь». Он приветствовал смешанные браки при условии, что иноэтничные супруги готовы были стать индусами и передать индусскую идентичность своим детям (Savarkar 1969: 130). Тем не менее сегодня некоторые авторы квалифицируют все это как если не биологический расизм, то «монокультурный неорасизм» или «расизм доминирования», устанавливающий групповую иерархию (Bhatt 1999: 76–81; 2000: 574; Baber 2004: 713). И это нативизировало расизм, примиряя его с традиционной кастовой системой. К. Жаффрело использует для этого также термин «этнический национализм» (Jaffrelot 1996: 30–32; 1997: 344–345). Но, возможно, было бы точнее называть это «религиозно‑расовым национализмом», ибо в конечном итоге речь шла об общности людей, объединенных происхождением и приверженностью индуизму.

С 1925 г. развитие индусского национализма было связано прежде всего с военизированной молодежной организацией «Раштрийя сваямсевак сангх» (РСС – Союз добровольных служителей нации), основанной в Нагпуре местным уроженцем, врачем Кешавом Балирамом Хедгеваром, связанным с революционной антибританской партией «Крани Дал». Подобно Саваркару, он был встревожен столкновениями с мусульманами в Нагпуре в 1923 г., и это побудило его создать движение индусов для самозащиты, которое некоторые авторы называют фашистским30. Лидеры РСС поддерживали контакты с итальянскими фашистами и приветствовали действия германских нацистов. А написанный в конце 1930‑х гг. манифест РСС основывался на расовых идеях и опирался на германскую модель (Jaffrelot 1997: 336–337; Goodrick‑Clark 1998: 59–60, 66–67)31. Однако установки этой организации содержали и существенные отличия от фашизма: она не придавала большого значения государству, социокультурная система была для РСС важнее расы, не было у нее и харизматических лидеров (Jaffrelot 1996: 33–34, 50–51, 63–64, 77).

Кешав Балирам Хедгевар

Кешав Балирам Хедгевар

Отдельные ячейки РСС, возникшие вначале в Махараштре, группировались вокруг храмов Ханумана, где служили их гуру. Гуру учили молодых индусов групповой сплоченности, дисциплине и насильственным действиям. Кроме того, с ними велись идеологические занятия, где им рассказывали об индусской нации, ее истории и героях и учили хранить верность шафрановому знамени Шиваджи. При этом главными врагами индусов рисовались мусульмане (Jaffrelot 1996: 35–40). РСС ставила своей целью воспитание «нового человека», обладавшего национальным сознанием. Вплоть до 1948–1949 гг. она сторонилась политики, полагая, что та может увести в сторону от поставленной цели (Bhatt 1997: 198).

РСС подчеркивала свой эгалитаризм, и, хотя все ее ранние лидеры были брахманами, молодежь привлекалась в ее ряды независимо от кастовой принадлежности. Подростки обучались вместе, и их социальные различия не акцентировались. В то же время, подобно Дайянанде, лидерам РСС будущее общество рисовалось разделенным на варны, и они были не прочь восстановить традиционную социальную структуру, о которой повествовали веды (Jaffrelot 1996: 45). Такого рода брахманские установки, включающие и прославление санскрита, отталкивали от РСС выходцев из низших каст. С РСС была связана женская организация «Раштра Севика Самити», основанная Лакшми Келкар в 1936 г. Там тоже поддерживалась жесткая дисциплина, и девушек готовили к вооруженной защите родины. Образцами мужества и самоотверженности служили индусские богини и женщины, оставившие след в истории Индии. Особое почтение вызывала богиня Дурга (Bhatt 1997: 199–200).

Девушки из "Раштра Севика самити"

Девушки из «Раштра Севика самити»

Незадолго до смерти Хедгевар назвал своим наследником Мадхава Садашива Голвалкара, бывшего студента‑зоолога32. К этому времени тот уже был автором книги, создавшей теоретические основы для РСС. Эта книга, вышедшая в 1939 г., называлась «Мы, или Суть нашего национального». В ней он, с одной стороны, критиковал европейские нации за «уродливый социальный порядок», но, с другой, испытывал восторг от их силы и прогресса. Опираясь в первую очередь на германских авторов, он воспевал этнический национализм и без устали критиковал ИНК за его приверженность территориальному гражданскому национализму. Сам он был ярым сторонником «индусского национализма» и рассматривал мусульман как «чужеземцев» (Jaffrelot 1996: 52–54; Ванина 2014: 167–168)33.

Подобно Саваркару, Голвалкар понимал нацию в культурном, а не политическом смысле (Бельский 1984: 52). Он скептически смотрел на объединительную силу индуизма и в этом отношении больше полагался на идею расы. Но в отличие от Саваркара он развивал автохтонную модель развития Древней Индии и доказывал, что арии ниоткуда не приходили и что индусы жили на этой земле с незапамятных времен. Мало того, он не только видел в них особую расу, но вслед за Гитлером утверждал, что никакого расового смешения быть не должно (Golwalkar 1939: 35). Расовое единство он связывал с людьми одного происхождения, имевшими общую культуру, единый язык и общие обычаи. Иными словами, оно основывалась как на биологии, так и на культуре, причем особое место отводилось «расовому духу». В то же время о «чистоте расы» Голвалкар упоминать избегал. Излюбленным термином для активистов РСС был «Бхаратия», что означало родину, то есть Индию. Термин происходил от имени легендарного ария (Бхарат) и вначале относился к землям, оставленным им своим потомкам (Bhatt 1997: 162). Фактически обожествляя «индусский народ», Голвалкар понимал Индию в максимально широких пределах, охватывавших Афганистан и Иран на западе и Бирму на востоке (Бельский 1984: 51).

Очевидно, сознавая, что в этом случае говорить о «чистоте нации» не приходится, Голвалкар, противореча вышесказанному, считал, что индусы должны ассимилировать всех проживавших в Индии людей «чужеродного происхождения», передав им свои язык и культуру. Тем самым, в его устах, индусская нация включала как «чистых арийцев», так и людей смешанной крови, но для мусульман в этом сообществе места не находилось. Правда, для умеренных националистов это распространялось и на местных мусульман. Под нацией понималось гомогенное эгалитарное общество как целостный организм, состоявший из людей, обладавших в той или иной мере «арийской кровью». Однако одной крови было недостаточно, и ставилась задача формирования «нового человека», который ощущал бы себя неотъемлемой частью единого общественного организма. Ни о какой демократии речи не было, поликультурность и разномыслие с негодованием отвергались, и общество должно было работать как часы. При этом граница между культурой и религией стиралась, и религия должна была пронизывать все сферы частной и общественной жизни, включая политику.

Мадха́в Садаши́в Голвалка́р

Мадха́в Садаши́в Голвалка́р

В то же время, в отличие от нацизма, РСС не стремилась к скорейшему захвату власти и делала установку на длительную кропотливую работу с обществом (Jaffrelot 1996: 56–61; 1997: 340; Bhatt 1997: 204–205, 212). Стоит ли говорить о том, что никаких прав этнических меньшинств Голвалкар не признавал, а мусульман считал «чуждой расой» (Bhatt 1997: 206)34? Но, хотя он призывал к «расовому пробуждению» и с завистью смотрел на подъем фашизма в Италии и экспансию германского нацизма в Европе, доходя до оправдания этнических чисток, он все же не призывал к геноциду (Bhatt 1997: 207–208), и это тоже отличало его от нацистов. Правда, наблюдая в первой половине 1960‑х гг. за военными конфликтами Индии с Пакистаном и Китаем, он сожалел о том, что они не переросли в «тотальную войну», способную пробудить «индийского мужчину» от векового сна и сделать его социально активным (Bhatt 1997: 215).

В 1930‑х гг. деятели РСС приветствовали европейский фашизм и даже пытались перенимать у него опыт. Однако их больше увлекали авторитаризм, социальная иерархия и корпоративное устройство общества, чем «расовая гигиена» (Jaffrelot 1997: 347; Мезенцева 1985: 115–117)35. Если Дайянанда в своих мечтах пытался покончить с кастовой системой, то лидеры РСС, напротив, стремились ее увековечить, причем в независимой Индии они настаивали на этом с особой страстью (Мезенцева 1985: 117–121).

Индусские националисты восхищались предками‑ариями, питавшими их чувство гордости. Однако в то же время арийская теория не вполне их устраивала. Ведь она разделяла, а не объединяла население Индии. Саваркар решал этот вопрос тем, что признавал индусами даже те племена, которые жили в Индии до прихода арийцев. Других идеологов не устраивало то, что арийцы рисовались пришельцами. Поэтому, чтобы избежать этого неудобства, Голвалкар объявлял их автохтонами. Правда, чтобы избежать спора с теорией Тилака, он соглашался с тем, что арийцы исконно жили на Северном полюсе, но утверждал, что, отличаясь подвижностью, тот располагался тогда на месте современных Бихара и Ориссы. Наконец, националистов не устраивало то, что стараниями теософов и ученых термин «арийцы» получил слишком широкую трактовку: к ним причисляли не только индийцев, но и европейцев. Для национальной идеи это не годилось. Кроме того, идеологи хиндутвы должны были признать, что среди мусульман было немало недавно обращенных, которые по крови ничем не отличались от индусов. Различия лежали в плоскости культуры и религии, а не биологии. Поэтому в устах этих идеологов термин «раса» постоянно отождествлялся с этнической общностью или даже нацией (Jaffrelot 1997: 341–343).

Следовательно, по Жаффрело, если здесь и можно говорить о расизме, то о «расизме доминирования», допускавшем дискриминацию, но исключавшем геноцид. Ведь депортацию или уничтожение каких‑либо групп эта программа не предполагала (Jaffrelot 1997: 344–346). Правда, некоторые современные аналитики обращают внимание на близость риторики фундаменталистов к нацистским идеям. Действительно, там постоянно звучат призывы к «расовой чистоте», говорится о крови и почве, о высшей расе, об органической нации, о древней мистической культуре, о «естественности» групповой принадлежности, о разрушительном влиянии меньшинств, о «предателях расы», о необходимости «очищения» и сохранения «чистоты» (Bhatt 1997: 153, 207)36.

Итак, в Индии арийская идея имеет широкий спрос у идеологов «индусского национализма». Однако она иной раз используется и политиками отдельных штатов для легитимации своей власти и повышения престижа. Например, вскоре после того, как Хариана отделилась от Пенджаба, во вновь образованном штате была выдвинута версия истории, призванная подчеркнуть его выдающуюся роль в истории Индии. В частности, там было заявлено, что арийская культура возникла и сформировалась на территории именно Харианы37.

Арийская идея не всегда воспринимается в Индии позитивно. Во‑первых, она вовсе не разделялась представителями низших каст и неприкасаемыми. Во‑вторых, если она получила популярность в северных штатах, то на юге Индии, где жили дравиды, отношение к ней было иным. Один из ранних духовных лидеров далитов, Дзотиба Говинда Пхуле, посвятил свою жизнь борьбе за права неприкасаемых, считая их главными врагами эксплуататоров‑брахманов. Приветствуя установление британской власти, он ожидал от нее помощи в борьбе с «коварными ариями». В его версии появление ариев в Индии вовсе не выглядело цивилизаторской миссией. Он изображал их хищными варварами, разрушившими местную цивилизацию и поработившими аборигенов. После этого арии ввели кастовую систему, чтобы эффективнее осуществлять свою власть над коренным населением: арии стали брахманами, а все остальные были обращены в рабство. Примечательно, что для создания всенародного фронта против власти брахманов Пхуле отождествлял кшатриев с шудрами. В мусульманском завоевании Пхуле видел лишь второе издание арийского нашествия (Ванина 2014: 139).

Дзотиб Говинд Пхуле (Махатма Пхуле)

Дзотиб Говинд Пхуле (Махатма Пхуле)

Созданный им миф был полной оппозицией арийскому. Если для духовных лидеров индусов, рассматривавшихся выше, индийская нация ассоциировалась с представителями высших каст, прежде всего с брахманами, а «неарийцев» и мусульман в будущем индийском обществе ожидала участь низших классов, то Пхуле рисовал прямо противоположную картину. Он наделял всеми добродетелями именно низшие касты и мечтал о том времени, когда они смогут сбросить власть «коварных брахманов» с их несправедливыми порядками, когда‑то введенными их далекими арийскими предками. В своих построениях он тоже опирался на ведийскую литературу, но для него идея культурного возрождения означала возвращение к доведийским традициям, грубо нарушенным чужеземными завоевателями. Он воспевал не ариев, а дасью. Для него именно последние были «истинными индийцами», превосходившими арийцев в моральном отношении. А веды он рассматривал как пример «искаженного сознания». Правда, он не отвергал их полностью, а призывал «правильно читать», то есть понимать, что в них именно дасью изображались коренными жителями и наделялись привлекательными чертами: они были чистосердечными, отличались храбростью и достойным поведением (Thapar 1996: 7–8; Figueira2002: 147–150; Bergunder 2004: 63–65). Иными словами, сам того не ведая, он фактически воспроизводил коллизию известного мифа Великой французской революции, изображавшего ее восстанием местных «галлов» против пришлых «франков».

Бхимрао Рамджи Амбе́дкар с семьёй, февраль 1934. Он в европейском костюме, слева - дочь, справа от него - жена, дальше жена старшего брата и сын.

Бхимрао Рамджи Амбе́дкар с семьёй, февраль 1934. Он в европейском костюме, слева — сын Яшвант, справа от него — жена Рамабай, дальше жена старшего брата Лакшмибай, племянник Микунд и любимая собака Тобби.

Но истинным вождем неприкасаемых стал Б. Р. Амбедкар, который, благодаря своему отцу, служившему в британской армии, сумел получить высшее образование и имел два докторских диплома, выданные ему Колумбийским университетом Нью‑Йорка и Лондонским университетом. Он рассматривал неприкасаемых как особую социальную общность и добивался от британских властей реформ, способных улучшить их положение. А после получения Индией независимости Амбедкар активно участвовал в составлении ее Конституции. Он никогда не верил в то, что брахманы, призывавшие к реформам, смогут расстаться со своими кастовыми привилегиями, как не могли они отказаться и от вед, узаконивавших кастовый строй. Но для него любые реформы, сохранявшие кастовую систему в неприкосновенности, оставались непоследовательными. В свою очередь отмена кастовой системы подрывала авторитет вед и ставила под вопрос их непогрешимость. Вера в величие древней арийской цивилизации использовалась брахманами для закрепления классового неравенства и помогала им избегать любой критики. Все это не могло удовлетворить Амбедкара, и он, подобно Пхуле, воспевал шудр, изображая их прямыми потомками истинных аборигенов дасью. Золотым веком он называл время господства буддизма, а последующая эпоха ассоциировалась им с «индусской контрреволюцией».

Древних ариев он, напротив, демонизировал, показывая их моральное разложение, отражавшееся в принесении человеческих жертв и поклонении фаллосу. Для него они выглядели горькими пьяницами, предававшимися всевозможным половым извращениям. Он даже упрекал их в каннибализме. Что касается индуизма, то Амбедкар не усматривал в нем никакой духовности, видя там набор давно отживших норм, сковывавших человеческую свободу. Для него сомнительность ведического мировоззрения заключалась в воспевании жестокости и отсутствии идеи раскаяния за грехи. Никакого стремления к праведной жизни он там не находил. Рисуя такую вызывавшую отвращение картину, он пытался доказать, что «возрождение» арийского общества, о чем мечтали брахманы‑реформаторы, к добру не приведет. Наконец, у него вызывала протест трактовка древних текстов в расовом смысле, и, опираясь на свои собственные этимологии, он утверждал, что никаких расовых различий между ариями и дасью не было. Напротив, предвосхищая оценки некоторых современных индологов, Амбедкар говорил о многочисленных случаях превращения дасью в ариев, зафиксированных Ригведой. Мало того, он находил там упоминания об их совместной борьбе против общего врага. Это убеждало его в том, что, во‑первых, конфликты между дасью и ариями имели не расовый, а религиозный характер, а во‑вторых, арии были не пришельцами, а уроженцами самой Индии. Все это помогало ему отвергать расхожий «арийский миф» вместе с теорией миграции и завоевания.

В то же время арийская идентичность не оставляла его равнодушным, и он настаивал на том, что под ведическими ариями следует понимать две группы населения, различавшиеся по религии. Одну из этих групп составляли предки современных брахманов, а другая (дасью) дала начало шудрам . Из‑за особенностей своих религиозных обычаев члены второй группы формально не назывались ариями, но зато из них рекрутировались кшатрии, иногда становившиеся могущественными царями. Однако в дальнейшем завидовавшие их славе брахманы ухитрились с помощью коварства оттеснить шудр на обочину общественной жизни, что привело тех к утрате прежнего культурного багажа и к обнищанию. Таким образом, Амбедкар радикально пересмотрел арийский миф, ставший в его устах знаменем, под которым могли сплотиться миллионы отверженных для борьбы за лучшее будущее (Figueira2002: 150–157; Юрлова 2003: 155–213; Ванина 2014: 224–225).

Сегодня, несмотря на все старания сторонников хиндутвы сплотить нацию под ее знаменами, напряженность между высшими и низшими социальными категориями отнюдь не спадает. У далитов имеются свои интернет‑публикации, а также масса дешевых изданий, развивающих версию истории, разработанную Амбедкаром (Ванина 2014: 273–274). И некоторые авторы даже предсказывают вероятность гражданской войны между далитами и представителями высших каст, причем в этом контексте последние воспринимаются как «духовные фашисты» (см., напр.: Ilaiah 2009).

В Южной Индии, населенной дравидами, кое‑где встречалось и полное отрицание арийского мифа (Ванина 2014: 139). Так, выходец из тамильской элиты парайяров Л. Йотхее Тхасе доказывал, что тамилы были коренным населением Индии, павшим жертвой жестокого арийского завоевания. По его версии, пришедшие из Ирана арийцы навязали тамилам свою культуру и кастовую систему, но при этом, будучи отсталыми, заимствовали многое из их высокой культуры. В частности, он доказывал, что до прихода арийцев тамилы исповедовали буддизм, который арийцы переняли у них, исказив его смысл. Йотхее Тхасе положил начало движению за возрождение тамильского буддизма (Bergunder 2004: 67–72).

Такие настроения получили мощный толчок после 1924 г., когда была открыта хараппская цивилизация. Многие археологи были убеждены в том, что она была создана местным населением задолго до прихода арийцев. Такие представления были с восторгом встречены тамильской интеллектуальной элитой, недовольной высокомерным отношением со стороны индусов. Поэтому со второй половины 1920‑х гг. в этой среде бурно обсуждался вопрос о тамильском происхождении древнейшей местной цивилизации. Тамильские авторы находили «тамильские черты» в культурном наследии Хараппы (бог Шива и пр.), а некоторые даже доказывали, что ее обитатели говорили по‑тамильски. В 1940‑х гг. в Южной Индии такие идеи встречались даже в детских книжках (Ramaswami 2001: 108, 118–119). Затем их развивал С. К. Бисвас, отождествивший древнеиндийскую цивилизацию с предками тамилов, «расой асуров». Он рисовал ее население мирными буддистами, разделявшими идеи свободы и равенства. В индуизме он видел принесенную извне религию, чуждую местным обитателям. Все эти идеи получили популярность в современном необуддизме Индии (Bergunder 2004: 74–79). В 1992 г. был даже опубликован памфлет «Тамильское царство в Хараппе».

В 1930 – 1940‑х гг. в Южной Индии возникло секулярное дравидское движение, чьи интересы с 1949 г. защищала первая дравидская политическая партия ДМК (Дравида муннетра кажагам, или Федерация дравидского прогресса). В первые десятилетия независимости в Тамилнаде ее приверженцы постоянно подчеркивали превосходство древней тамильской цивилизации над «некультурными арийцами». Они распространяли идею о том, что «арийский Север» эксплуатирует «тамильский Юг». Причем гнев населения направлялся прежде всего против брахманов, носителей «арийского образа жизни» (Bergunder 2004: 79–84). Дело дошло до того, что в 1970 г. парламентарии Тамилнада вынесли резолюцию, требующую от правительства штата создать научную комиссию, призванную показать всему миру, что хараппская цивилизация была создана дравидами и что поэтому Индия исконно принадлежала им. Правда, эта резолюция осталась без последствий (Ramaswami 2001: 106). Тем не менее такие идеи использовались для выдвижения требований отделения «Дравидистана» от Индии. Но соседние штаты это не поддержали (Клюев 1978: 228).

Обретение независимости стало не только праздником «освобожденного народа», но и сопровождалось трагедией для сотен тысяч жителей бывшей Британской Индии, потерявших родных и близких, кров, землю, родину и ставших беженцами. Именно в таких условиях происходило становление современных Индии и Пакистана. Но и после этого религиозный фактор не ушел полностью из индийской политики и время от времени дает знать о себе ростом региональной межконфессиональной напряженности или настоящими погромами, сопровождающимися многочисленными жертвами. С течением времени ситуация ухудшается. При этом наблюдается определенная связь между ростом числа религиозных организаций и интенсивностью религиозной вражды. Если в 1951 г. в Индии насчитывалось менее десятка таких организаций, то к 1987 г. их число перевалило за 500. В свою очередь, если в 1961 г. межобщинная вражда, имеющая религиозную подоплеку, отмечалась лишь в 61 районе, то в 1979 г. – в 216, а в 1987 г. – уже в 250. Наконец, если в 1950‑х гг. наблюдалось не более нескольких десятков случаев насильственных действий, вызванных религиозной враждой, то с конца 1960‑х гг. счет пошел уже на сотни (Fox 1990: 63–64; Куценков 2004: 19).

В первые десятилетия своего правления ИНК всеми силами пытался придерживаться светских принципов. Его лидеры хорошо понимали, что в государстве, где индусы составляли более 80 % населения, а мусульмане представляли собой самое крупное по численности меньшинство (16 %), не считаться с интересами последнего было чревато серьезными социальными потрясениями. Это было тем более опасно при наличии по соседству такого сильного исламского государства, как Пакистан, где пристально следили за соблюдением прав своих единоверцев. В то же время непрерывное соперничество с Пакистаном, а с некоторого времени и сепаратизм сикхов Пенджаба подпитывали индусскую идентичность. И в годы премьерства Индиры Ганди, а затем и Раджива Ганди власти стали все активнее использовать индусскую символику, поступаясь принципами светскости (Ванина 2014: 237)38. А в последние десятилетия XX в. индусские радикалы начали все чаще прибегать к двум аргументам, которые, хотя и полностью противоречили друг другу, оказывали сильное эмоциональное воздействие на общественность. С одной стороны, они доказывали, что предками индийских мусульман были «иностранцы», прибывшие в Индию только в XI в., а с другой – утверждали, что в подавляющем большинстве индийские мусульмане были «новообращенными», чьи предки являлись коренными жителями этой земли. При этом рост популярности фундаменталистской индусской идентичности приводил к исламофобии, и на этой почве все чаще разгорались конфликты (Fox 1990: 76; Rao 1994: 155).

dsc_0381Сторонники упомянутых взглядов группировались вокруг двух индусских националистических движений, во‑первых, движения «Вишва хинду паришад» (ВХП), созданного в 1966 г. и собравшего вокруг себя служителей культа, и, во‑вторых, уже знакомой нам РСС, известных своим антидемократизмом и авторитаризмом [и антикоммунизмом: автор об этом молчит, поскольку разделяет данное настроение, но вся индийская правая относится к коммунистам хуже, чем к мусульманам, они для них чужаки с «лживым учением», враги нации. Прим.публикатора]. При этом лидеры ВХП не только разделяют концепцию С. Хантингтона о конфликте цивилизаций, но ожидают «суперреволюции», способной сделать индуизм единой религией всего мира. В частности, одной из своих задач они считают «возвращение» славянам индуизма как якобы их исконной религии (Jaffrelot 1996: 33–50, 194–202; Bhatt 1997: 576–580; Bhatt, Mukta 2000; Клюев 1999: 457–460; 2002: 211–218).

Итак, последователи Саваркара, в отличие от него, сделали акцент на индуизме, а также отказались от его увлечения «теорией арийского завоевания» и стали считать арийцев коренным населением Индии. Мало того, сомнения в «коренном статусе» арийцев они трактуют как «расизм» и «христианский шовинизм» (Bhatt, Mukta 2000: 434; Panikkar 2004; Ванина 2007: 514). Этот «коренной статус» играет огромную политическую роль, ибо вся территория Индии рассматривается как «священная земля арийцев», принадлежавшая им испокон веков (Grant 2005: 333). Такие представления о неразрывном единстве страны и народа и об их необычайной древности до сих пор пользуются большой популярностью у фундаменталистских индусских политических партий и движений. Последние постоянно напоминают о вековом гнете со стороны мусульман и призывают индусов к «духовному возрождению». А некоторые фундаменталисты, манипулируя с демографической статистикой, говорят о «геноциде против индусов». Но это лишь ведет к росту напряженности между индусами и мусульманами и все чаще выливается в вандализм и погромы (Клюев 2002: 227–229; Глушкова 2004: 233–236). При этом, по свидетельству видных отечественных индологов, в течение 1980 – 1990‑х гг. «общинная обстановка в Индии накалялась» (Куценков 2004: 19), а роль политического индуизма росла (Клюев 1999: 460–469; 2002: 148–154, 204–236).

Идеология политического индуизма активно обращалась к фольклорным представлениям и мифам, объявляя их «исторической истиной». Ее исповедовали не только религиозные деятели из ВХП, но и националистические лидеры «Бхаратийя джаната парти» (БДП), возникшей в 1951 г. и тесно связанной с РСС39. Все они широко использовали ссылки на исторические прецеденты, а также прибегали к откровенным фальсификациям истории, выдумывая «факты», нужные им для легитимизации своих лозунгов и действий (Bhattacharya 1993: 123–124).

Идеология БДП основывается на концепции «интегрального гуманизма», разработанной Дендаялом Упадхьяйей, мечтавшим об идеальном государстве Дхарма Раджья как вместилище органической нации. Своей главной задачей БДП считала сплочение всех, кого она признавала «индусами», независимо от того, жили они в Индии или за ее пределами. Ее лидеры сетовали на то, что в прошлом индусы оказались разделенными на самые разные группы, включая касты, постоянно враждовавшие между собой. Это ослабляло индусов и помогало иноземцам успешно завоевывать Индию и устанавливать там свое господство. Чтобы вернуть себе власть в стране, индусам надлежало осознать свою общую идентичность и воссоздать прочное единство, основанное не только на общей истории, но и на «кровных связях». Мало того, для успешного формирования единой общности индусов лидеры БДП предлагали забыть обо всех религиозных различиях и утвердить в Индии единую религию, основанную на новом понимании индуизма. Отмежевываясь от обвинений в консерватизме, они доказывали, что речь вовсе не идет о восстановлении «доброго старого индусского духа». Напротив, они хотели переосмыслить «дух индуизма» и создать новую идентичность «хорошего индуса». Под лозунгом создания «индусского государства» БДП настаивала на смене государственной символики: вместо трехцветного знамени предлагалось ввести шафрановое (Бхагва Дхвадж), а сочиненный Р. Тагором государственный гимн заменить ведийскими песнопениями. В риторике БДП все это означало возвращение к истинным, не замутненным позднейшими напластованиями домусульманским индусским ценностям. Так эта партия представляла себе выход из затянувшегося кризиса и глухих закоулков модернизации. Но, как отмечает индийский аналитик, образ «хорошего индуса» скрывал стремление к созданию авторитарной личности, и соответствующая риторика была пронизана агрессивным духом (Bhattacharya 1993: 125–128).

Дендаял Упадхьяя

Дендаял Упадхьяя

По словам этого аналитика, рассматриваемая доктрина радикально пересматривала образ бога Рамы, и мягкосердечный Марьяда Пурушоттам (Всемогущий) превращался в агрессивного бога‑воина. Все же фольклорная традиция мешала Раме стать подлинным носителем желанных агрессивных качеств. Эта роль гораздо лучше подходила богу Шиве, чей необузданный гнев постоянно приводил к убийствам и разрушениям. Поэтому воинственный и агрессивный дух хиндутвы воплощался в образе Шивы, а Раме досталась роль символа единства индусов. Помимо переосмысления традиционных образов богов, производилась их кодификация, и они теряли свою былую многоплановость. Ведь традиционно образ Рамы был далеко не однозначен. С одной стороны, в нем находил выражение идеал кшатрия, лишенный каких‑либо недостатков, а с другой – он мог изображаться воплощением злого начала. Были у него и иные традиционные образы. Однако лидеры БДП и ВХП сознательно отказывались от народной традиции и присущих ей амбивалентности и многообразия. Они создавали гомогенную универсальную религию, способную объединить всех индусов вокруг образа Рамы (Bhattacharya 1993: 129–130). Поэтому некоторые современные индийские политики ценят миф больше истории. По словам одного из индийских министров,

«величие Рамы – не в его историзме, но в самой концепции Рамы и в его значении как мифологической фигуры» (Глушкова 2004: 186).

Помимо религиозной догматики, лидеры фундаменталистов активно занимались выработкой новых ритуалов, отвечающих задачам политической мобилизации. Крепить единство должна была апелляция к земле, воде, огню, общей крови и пеплу предков. Их почитанию посвящались массовые церемонии и процессии, иной раз перераставшие в погромы, сопровождавшиеся кровопролитием. Ведь таким ритуальным шествиям неизменно был присущ дух агрессии, направленной против «иноверцев», «иноземцев», «оккупантов» и их «прихлебателей». Манифестация «самобытности» и обращение к «корням» заставляли с подозрением относиться к модернизации. Лидеры фундаменталистов постоянно заявляли, что в Индии модернизация провалилась, а принцип светскости, отстаивавшийся ИНК, якобы привел к цивилизационному кризису (Bhattacharya 1993: 130–131). Кульминацией этих настроений стало разрушение индусскими фанатиками мечети Бабура в Айодхъе в 1992 г. (Шнирельман 2012 г).

Мечеть Бабура, разрушенная индусскими ультраправыми

Мечеть Бабура, разрушенная индусскими ультраправыми

В то же время было бы неверно считать религию постоянно и с одинаковой интенсивностью действующим фактором в индийской политике. В 1950 – 1960‑х гг. гораздо более тревожным явлением индийским аналитикам казался «лингвистический шовинизм», и именно с ним они связывали угрозу сепаратизма. Примечательно, что такой тонкий знаток Индии, как Б.И.Клюев, анализируя ее внутриполитические проблемы, в 1970‑х гг. сконцентрировал все свое внимание на «национально‑языковых проблемах», но двадцать лет спустя более важным фактором ему уже виделась политизация религии (Клюев 1978; 2002). В обоих случаях речь шла о требованиях привилегий «сыновьям земли», то есть коренному населению, но в первом случае они определялись местом обитания и языком, а во втором – религией.

Показательно, что, несмотря на всю свою нелюбовь к иноземцам, лидеры индусских радикальных партий и движений придерживались той версии истории, которую им предлагала британская историография40. Ведь, во‑первых, открывая им их «истинные национальные корни», она позволяла их возрожденческому движению ссылаться на научные аргументы и подкреплять теми свои политические действия, а во‑вторых, создавая образ единой «священной истории» нации, она давала возможность скрывать современную религиозно‑политическую основу движения. Кроме того, в индийском контексте британская историческая схема утрачивала оригинальность и становилась частью местной историософии и космологии, оперирующей традиционными представлениями о времени и пространстве. Полученный гибрид как нельзя лучше удовлетворял насущным потребностям политиков‑фундаменталистов. Ведь, опираясь на концепцию циклического времени и делая акцент на повторяемости традиции, исторический миф придавал легитимность спровоцированным ими массовым действиям, которые якобы лишь следовали образцам, указанным древними богами и героями. С этой точки зрения современные акции не были чем‑то необычным; они лишь служили неизбежным звеном в борьбе, длящейся веками. Суть этой борьбы составлял вечный конфликт между дхармой (законом) и а‑дхармой (беззаконием). Своей жертвенностью в борьбе против несправедливости и гнета, ассоциировавшимися с господством мусульман, предки давали пример того, как надо поступать, и их современным потомкам предлагалось следовать их примеру (Bhattacharya 1993: 135–136; Глушкова 2004: 169).

Все это актуально до сих пор, ибо и ныне эпические образы пользуются в Индии огромным спросом не только в художественной литературе, изобразительном искусстве, театре и кино, но даже в системе образования в некоторых штатах, например в Уттар Прадеше. Образы индуистских богов и эпических героев переполняют массовую продукцию и окружают индийца, где бы он ни находился [показывая отсутствие Просвещения в индийской культуре, где, несмотря на современность, религия жива, не отборошена в сферу частной жизни, а привольно себя чувствует в жизни общественной, производя разнообразные «цветы зла», толкающие страну всё дальше вправо, сегодня уже до иранского или украинского уровня. Политический индуизм столь же социально опасен, как политический ислам, с которым имеет общие нацистские корни. Прим.публикатора]. В результате, по словам одной исследовательницы, мифологический компонент играет огромную роль в «ментальной программе» индийца (Глушкова 2004: 170–176).

Как отмечалось выше, открытие хараппской цивилизации поначалу породило гипотезу о том, что, процветавшая в доарийскую эпоху, она была жестоко уничтожена завоевателями‑арийцами. Однако еще в конце 1920‑х гг. некоторые индийские националисты осознали, что эта гипотеза, связанная с колониальной парадигмой, по сути придает арийцам неблаговидный образ, делая их организаторами едва ли не древнейшего в мире геноцида. Такие мыслители отказались от идеи арийского нашествия и начали писать о мирном приходе арийцев и их смешении с местными обитателями. Эта идея лучше соответствовала индийскому национализму, заинтересованному в укреплении единства нации (Ramaswami 2001: 125–126). Примечательно, что археологические данные последних 20–30 лет говорят в пользу именно этого представления.

Вместе с тем в этот же период индусские фундаменталисты начали активно отстаивать альтернативную гипотезу о том, что якобы хараппскую цивилизацию следует связывать с деятельностью арийцев, которые тем самым объявлялись исконным местным населением (Ramaswami 2001: 128–129). В 1990‑х гг. необычайную активность развило издательство «Голос Индии», созданное радикалом Ситой Рамом Гоелом [Полиглот, знавший 5 языков и свободно читавший на шестом; бывший марксист, ставший лютым антикоммунистом, как Оруэлл. Прим.публикатора]. В нем тогда вышло большое число ревизионистской литературы, отвергавшей идею арийской миграции извне и доказывавшей, что прародиной арийцев была Северная Индия. Такие книги взывали к «научной истине», но среди их авторов почти не было ученых (Bergunder 2004: 91).

1484629589__78172823_78172822Тем не менее в самом начале 2000‑х гг., когда у власти в Индии стояла БДП, идеология хиндутва и исторический ревизионизм получили поддержку со стороны государства, и началась интенсивная «индуизация» населения Индии. В рамках этой кампании отмечалась попытка изменить базовые принципы исторической науки в Индии и переписать школьные учебники по истории в духе хиндутвы, скрещенной с версией британской историографии (Thapar 2000c: 610–612; Алаев 2001: 133; Ванина 2004: 143–145). Был пересмотрен список исторических личностей, и ряд известных деятелей прошлого, по тем или иным причинам устраивавших БДП, были вопреки фактам причислены к последователям индуизма. Зато либералы и сторонники толерантности в этот список не попали (Panikkar 2004). Были переписаны и некоторые учебники, включившие теперь искаженные трактовки древней истории, призванные подтвердить взгляды фундаменталистов. В частности, те желали привести содержание учебников истории в соответствие с требованиями индуизма. Например, речь шла об исключении из учебников упоминаний о том, что в ведийский период люди потребляли говядину. Менялась и идеология экспозиций в национальных музеях. Дело доходило до того, что без ведома авторов учебников те подвергались ревизии, призванной убрать оттуда положения, которые могли не понравиться тем или иным религиозным деятелям. Было обновлено руководство организаций, ведающих историческим образованием, и авторитетные историки были заменены ставленниками БДП. А ряд ученых и научных учреждений, пытавшихся отстаивать исторический подход, подверглись грубым нападкам. Началась затяжная «война историков», выражавшаяся не только в словесных перепалках, но в пресс‑конференциях, судебных тяжбах, запретах художественных фильмов, обсуждениях тех или иных «неполиткорректных» версий истории законодательными собраниями отдельных штатов, демонстрациях и даже погромах (Ratnagar 2004: 241; Глушкова 2002; Ванина 2007: 523; 2014: 248–256, 278–285). В результате в течение последнего десятилетия в разных штатах школьники изучали разные версии истории в зависимости от позиции местных властей и статуса школы – государственного или религиозного (Ванина 2014: 260–264).

Одним из ключевых моментов новой концепции истории, на которой настаивали лидеры БДП, был вопрос о древней «арийской цивилизации». Как показала Ромила Тхапар, вплоть до XIX в. индуизм был представлен в Индии множеством разнообразных вариаций, находившихся между собой в сложных взаимоотношениях, и ни о какой религиозной целостности говорить не приходилось (Thapar 1989). Лишь возникновение модернизационного проекта заставило поставить вопрос о единстве и гомогенности, и, как мы видели, в течение последних двухсот лет индийские реформаторы, причем каждый на свой лад, стремились упорядочить и кодифицировать индуизм, построив из него целостную непротиворечивую систему. Понимая сложность этой задачи, решение которой встречало непреодолимые препятствия, индусские радикалы неоднократно пытались перенести центр тяжести на единство культурно‑исторических корней. Поэтому образ древней истории, всегда находивший то или иное место в их конструкциях, в последние десятилетия приобрел для них принципиальное значение. При этом если в ранний период своим главным аргументом они считали единство корней и общность предков, то позднее это им показалось недостаточным: предки‑пришельцы их не устраивали, им нужны были местные исключительно автохтонные предки. Это диктовалось принципом этнического национализма, наделяющего привилегиями именно коренное население, ибо, по его понятиям, только оно способно предъявлять права на всю территорию данного государства.

Ромила Тхапар

Ромила Тхапар

Кроме того, в ранний период еще сохранялась непреодолимая пропасть между высшими и низшими кастами, и брахманы подчеркивали свое происхождение от «ариев». Тем самым они противопоставляли себя низшим кастам, связывавшимся с «дравидами». Вдобавок к этому первые поколения среднего класса формировались из брахманов, которым было лестно сознавать свое родство с британцами (Thapar 1989–1991: 250; Bergunder 2004: 60–61). В этом контексте роль пришельцев‑цивилизаторов выглядела привлекательной, и идея «арийского завоевания» имела большую популярность. Иными словами, эта схема идеально укладывалась в представления классического европейского расизма XIX в., смешивавшего социальный фактор с расовым.

Однако после обретения независимости Индия объявила себя единой демократической нацией, и носителем суверенитета был провозглашен весь «народ Индии». Теперь даже непроходимым консерваторам стало ясно, что кастовые перегородки мешали национальному единству, актуальность которого определялась острой необходимостью противодействия самым разным сепаратизмам. В этой обстановке особое значение получила принадлежность к «коренному населению», или «сыновьям земли», как его принято называть в Индии (Клюев 1978: 110; Ванина 2014: 241–246). Представители низших каст относили это к себе, рассматривая выходцев из высших каст потомками пришельцев, то есть узурпаторами, что делало положение тех шатким. Этот подход подрывал основы хиндутвы, призванной крепить единство всех индусов. Лидеры индусов нуждались в низших кастах, ибо без них «индусская общность» рисковала утратить свое демографическое первенство (Thapar 1996: 9 – 10; Ratnagar 2007: 373). Не собираясь отказываться от «арийских предков», эти лидеры оказались перед необходимостью пересмотра статуса последних.

Но на пути к этому имелось одно серьезное препятствие. Ведь взгляд на ариев как на пришельцев отстаивали не только ученые, но и, как мы видели, практически все отцы‑основатели «индусского национализма». Предстояло кардинально пересмотреть вопрос об ариях, показав их «коренным народом», связанным своим происхождением с самой Индией. Выше мы видели, что такая тенденция возникла в политическом индуизме еще до получения Индией независимости (Голвалкар и др.). Начиная с 1970 – 1980‑х гг. она получила особую актуальность. Ведь тезис об автохтонности ариев не только примирял высшие и низшие касты, но и давал им возможность претендовать на ведущее место в государстве, изображая себя «коренными», а мусульман – «пришлыми».

Тем временем научные подходы к решению «арийской проблемы» значительно изменились. Сегодня уже никто не настаивает на массовой миграции арийских племен, которые якобы смели или поработили аборигенов. Речь идет о длительной инфильтрации отдельных групп индоариев, смешивавшихся с местными обитателями в северных районах Индии. Об этом говорят, в частности, заимствования из местных языков в язык ведических текстов, причем выяснено, что в более поздних из этих текстов их число возрастает. Кроме того, в текстах описываются не только сражения, но и мирные взаимоотношения между ариями и дасью, в том числе упоминаются некоторые брахманы, происходившие из среды последних. Существует даже гипотеза о том, что дасью представляли первую древнейшую волну индоариев. Но, судя по имеющимся данным, предшествующая хараппская цивилизация не имела никакого отношения к ариям. В то же время есть основания полагать, что ее жрецы пополнили ряды брахманов. Видимо, именно таким путем индуизм унаследовал некоторые древнейшие ритуалы и образы богов (например, рогатый бог в позе йоги мог лежать в основе образа Шивы) (Thapar 1989–1991: 255–264; 1996: 11–15, 19–25; 2000d; Ratnagar 2007: 357–368; Sharma 1993; Allchin 1995: 26–53; Erdosy 1995; Anthony 2007; Кузьмина 2008; Шнирельман, Пейрос 1992)41.

Между тем идеологов индусского движения такие научные выводы не устраивали. Им нужны были доказательства абсолютной автохтонности ариев. В 1980 –1990‑х гг. это движение было на взлете, и со временем БДП получала все больше и больше голосов избирателей. Она достигла своей наивысшей популярности в конце 1990‑х гг., когда в результате победы на парламентских выборах получила право сформировать свое собственное правительство (Клюев 2002: 232), остававшееся у власти в 1999–2004 гг. В 2014 г. эта партия снова пришла к власти в Индии, и это грозит новыми «боями за историю».

Нападки на индийских историков и археологов со стороны индусских националистов начались еще во второй половине 1970‑х гг. Тогда поношению подвергся учебник индийского историка Р. Ш. Шармы «Древняя Индия». Наряду с активистами «Арья Самадж» против него выступил, в частности, известный археолог, будущий президент Индийского археологического общества С. П. Гупта, тесно связанный с РСС. Он еще тогда начал доказывать, что прародина ариев лежала в самой Индии и что хараппская цивилизация была связана с «ведической культурой». Яростные критики требовали изъятия книги Шармы из продажи. Защищая свои взгляды, Шарма отметил, что 

«попытка поместить прародину ариев в Индию и вернуться к ведам напоминает о попытке нацистов возвеличивать арийцев для распространения расизма»42.

1990‑е гг. были отмечены глубоким расколом в индийском научном сообществе, в результате чего часть историков и археологов стали сознательно обслуживать идеологические запросы хиндутвы. Так, патриарх индийской археологии, бывший директор археологической службы Индии Б. Б. Лал, который начиная с 1950‑х гг. вел поиски археологических доказательств историчности эпосов Махабхараты и Рамаяны, в 1990‑х гг. использовал свой авторитет для поддержки фундаменталистов. Показательно, что к началу 1990‑х гг. пересмотром истории занимались уже не только профессионалы (см., напр.: Rao 1973; 1979; 1984; Verma 1984; Misra 1992; Chakrabarti 1994)43, но и дилетанты (писатели, инженеры, математики, банковские служащие и пр.), причем не только в Индии (Sethna 1992; Nayak, Gosh 1992; Talageri 1993), но и за рубежом. Например, в США и Канаде это встречалось в среде индийских иммигрантов‑компьютерщиков, считавших себя прямыми продолжателями арийской миссии, уходящей корнями к 5‑му тыс. до н. э. (Kak 1989; 1992; Rajaram 1993; Rajaram, Frawley 1994)44.

Будучи сами иммигрантами, они всячески отрицали возможность миграции индоариев в Индию, настаивали на их автохтонном происхождении и объявляли древнеиндийскую цивилизацию не только арийской, но и древнейшей в мире. Сегодня к услугам индийской диаспоры имеются многочисленные сайты, излагающие историю в духе хиндутвы (Ванина 2014: 270–271). В защиту хиндутвы выступили молодой бельгийский философ К. Элст (Elst 1993), обучавшийся в Бенаресе, и вовсе не имевший высшего образования американец Д. Фроли, увлекавшийся неоиндуизмом и взявший имя Вамадева Шастри (Frawley 1994). Таких авторов особенно любило публиковать делийское издательство «Голос Индии», всеми силами пытавшееся снабдить хиндутву научным авторитетом45.

Все эти авторы не только критиковали «арийский миф» как продукт колониализма, что выглядело справедливо, но, вместо того чтобы его отвергнуть, они пытались его переосмыслить, кардинально пересматривая при этом древнейшую историю Индии. Некоторых из них возмущало отождествление ариев с кочевыми скотоводами, что для них означало неприемлемое объявление тех «варварами». Они связывали хараппскую цивилизацию с деятельностью ариев, объявляли ее язык «арийским» и отождествляли с санскритом, относили ее к «ведической культуре» и заявляли, что будто бы Ригведа была создана не позднее 5‑го тыс. до н. э. Некоторые доказывали, что арии жили в долине Инда еще в 7‑м тыс. до н. э. и что их расселение шло не с запада на восток, а в прямо противоположном направлении (о возможности этого якобы говорил пример цыган). Такой подход делал Северо‑Западную Индию прародиной ариев и объявлял их создателями едва ли не древнейшей цивилизации в мире. Наконец, эти авторы утверждали, что центр хараппской цивилизации лежал вовсе не в долине Инда (которая отошла к Пакистану!), а вдоль высохшего русла реки Сарасвати, когда‑то протекавшей по территории нынешней Северо‑Западной Индии. Поэтому даже предлагалось переименовать эту цивилизацию в «индо‑сарасватскую»46.

Некоторые представители этой группы были участниками Всемирного археологического конгресса, проходившего в Дели 4 – 11 декабря 1994 г., где они доказывали, что прародина индоариев располагалась в Индии, что Ригведа была составлена 7 тыс. лет назад и что хараппская цивилизация была создана ариями. Для этого они не только давали известным археологическим фактам интерпретации, несовместимые с научной методологией, но и шли на явные подтасовки и фальсификации.

В 1994 г. журнал «Мантхан», издававшийся в Дели фундаменталистами из РСС, опубликовал подборку статей, призванную дискредитировать «теорию миграции» и доказать местное происхождение ариев. Эта подборка была составлена вышедшим на пенсию журналистом и бывшим преподавателем истории Делийского университета Д. Сварупом. Едва ли не главным его аргументом было то, что идея пришлого характера ариев возникла и долго развивалась западными учеными (то есть «чужестранцами»), связанными с европейским национализмом и колониализмом. Тем самым, «миграционная теория» изначально имела политизированный характер (что в значительной мере так и было).

Для него эта теория звучала оскорбительно, ибо отнимала у индусов их священные книги, связывая те с «варварскими иноземными захватчиками». Он не желал вести свое происхождение от «пришлых чужаков» и соглашаться с тем, что индусам пришлось воспринять и усвоить «чуждые» им идеи. Его неприятно поражало то, что многие индийские ученые до сих пор склонны жить такими чужими политизированными концепциями, каковой он изображал «теорию арийского завоевания». Он обличал ее как ослабляющую индийскую нацию и способствующую сепаратизму. Вдохновленный новыми археологическими открытиями, ставившими под сомнение эту теорию, он не только доказывал, что многие западные ученые готовы радикально пересмотреть свое отношение к ней, но и, вопреки фактам, утверждал, будто они согласны датировать Ригведу началом 5‑го тыс. до н. э. в соответствии с взглядами индусских фундаменталистов. Занимаясь подтасовкой фактов, он заявлял, что якобы ныне многие индийские ученые полностью отрицают «теорию миграции». При этом в список таких ученых он включал не только нескольких индийских специалистов, пошедших на уступки хиндутве, но и дилетантов, о которых упоминала Р. Тхапар (Swarup 1994).

1485175353_vhp-1475388304Показательно, что в статье, помещенной в этом сборнике, молодой индийский банковский служащий Ш. Талагери утверждал, что «теория арийского завоевания» подрывала рациональные основы индийского национализма, и одновременно показывал, что среди индийских националистов были и те, кто ее разделял, и те, кто ее отвергал. И если другие индийские авторы сборника уличали эту теорию в ее связях с колониализмом и империализмом, то он доказывал, что ничуть не меньше она была способна служить интересам левых (Talageri 1994). Но в таком случае проблема оказывалась вовсе не в самой этой теории, а в том, кто, как и для каких целей ее использует. Мало того, отвергая теорию прихода ариев в Индию, индийские авторы этого сборника вовсе не желали отрицать миграцию как таковую: помещая «прародину ариев» в Северо‑Западной Индии (в Пенджабе), они писали об их миграции на юг континента, а также допускали древние миграции из Индии вплоть до Европы47. Иными словами, критикуя «арийский миф» в изложении западных авторов, они вовсе не отказывались от него, а лишь придавали ему прямо противоположный смысл, лучше соответствовавший их собственным целям (см., напр.: Talageri 1993).

Сравнительно недавно А. Шарма выразил удивление тем, что сегодня идею автохтонного происхождения ариев называют националистической. Подобно Талагери, он делал акцент на том, что националисты могут в принципе использовать самые разные теории. Ссылаясь на построения Тилака, он отметил, что для агрессивного национализма характерна именно теория миграции, выводящая ариев из каких‑либо удаленных от Индии регионов. По его мнению, если и можно считать автохтонную гипотезу националистической, то речь должна идти о «мягкой» оборонительной форме национализма (Sharma 1995: 180–181). Иными словами, он попытался ослабить критику внешних наблюдателей, упрекающих ряд современных индийских ученых в политизации вопроса о происхождении древних ариев.

Однако если рассматривать националистические концепции этногенеза в развитии, то картина получается иной. В действительности вырисовывается интересная динамика, демонстрирующая едва ли не универсальную тенденцию смены миграционной парадигмы на автохтонную в русле националистического дискурса. Как показали еще советские авторы рубежа 1920 – 1930‑х гг., теория миграции идеально служила интересам империализма, колониализма и экспансионизма. Однако в колониальный период духовные вожди угнетенных народов, как правило получавшие образование в метрополиях, не столько отвергали этот подход, сколько, напротив, брали его на вооружение, пытаясь обратить против колонизаторов. Действительно, в период борьбы против колониализма или дискриминации лидерам национально‑освободительного движения было важно подчеркнуть величие предков и их славные деяния, ибо это создавало боевой настрой и помогало мобилизации масс. Именно такую политическую задачу и выполняла в их устах теория миграции. В частности, она была призвана показать, что не колонизаторы принесли в данный регион цивилизацию и культуру, а далекие предки обитающего здесь народа. Это оказывало определенное психотерапевтическое действие, ибо помогало избавиться от комплекса неполноценности и от преклонения перед колонизаторами и создавало веру в свои собственные силы.

Однако обретение независимости потребовало иного подхода. Ведь легитимация вновь возникшего национального государства требует доказательства законного и неоспоримого права на обладание данной территорией. А это заставляет обращаться к автохтонной модели и доказывать, безусловно, местное происхождение предков. Другой причиной популярности автохтонизма стало то, что он помогал отвести от своих предков (а значит, и от себя) обвинение в том, что они покорили местное население, навязали ему кастовую систему и тем самым обрекли его на неполноправное положение, в котором оно находится до сих пор. Ведь такой аргумент до сих пор звучит из уст далитов и тамилов.

Все это и стоит за современной сменой парадигм в индийской историографии. Кроме того, нельзя забывать о том, что нацисты тоже называли свой национализм «оборонительным». И сегодня ни один национализм не отважится открыто заявить о своих агрессивных, милитаристских, гегемонистских устремлениях. Но это нисколько не мешает ему проявлять агрессию по отношению к «меньшинствам» и «чужакам». Так, показательно отношение индусского национализма к представителям иных конфессий, и прежде всего к мусульманам. Не менее важно и то, что некоторые сторонники хиндутвы понимают «индусскую Индию» в цивилизационном плане и доказывают, что сегодня происходит становление «индусской цивилизации», чему, как они сетуют, мешают индийские «западники» (Goel 1993; Jain 1993: 375. Об этом см.: Lele 2000: 23–29). Этот цивилизационный проект имеет и территориальный аспект: некоторые лидеры фундаменталистов мечтают о «возвращении» Пакистана и Бангладеш в состав Индии.

Вместе с тем нельзя не отметить, что некоторым пакистанским ученым генеалогия, выводящая предков из хараппской цивилизации, кажется не менее соблазнительной, чем их индийским коллегам. Причем современная исламская идентичность этому нисколько не мешает (см., напр.: Rahman 1996).

Как правильно замечает Д. Фигейра, в Индии образ ариев многообразен. Он может означать как истинных индусов, так и пришлых чужаков. В первом случае периферия отсекается как инородное образование, а во втором она, напротив, реинтерпретируется и противопоставляется центру. Классический арийский миф давал возможность привилегированной части индийского общества отождествлять себя с пришельцами‑завоевателями. В эпоху британского владычества средний класс тем самым подчеркивал свое культурное превосходство над колонизаторами. И это помогало ему бороться против колониализма. В то же время выходцы из общественных низов реинтерпретировали арийский миф, совершая его деконструкцию и показывая, что и социальная ситуация может быть кардинально изменена. При этом низшие слои противопоставлялись высшим как два совершенно разных общества, и первые, по крайней мере, символически получали то место в социальном пространстве, которого они якобы заслуживали, а вторые без сожаления свергались с пьедестала. Поэтому, как отмечает Фигейра, сегодня следует вырабатывать более тонкие методы анализа дискурса в колониальном обществе и проводить различие между национализмом и стремлением местной элиты сохранить структуру традиционной власти, легитимируя это апелляцией к идеализированному древнему порядку. Ведь в одних случаях арийский миф служил в Индии идеологией сопротивления колониализму, будь то британский колониализм или арийский (брахманский), а других – гегемонистскому проекту, направленному против меньшинств. Иными словами, его функции отличались многообразием и определялись теми группами, которые к нему обращались (Figueira 2002: 157–159. См. также: Trautman 1997: 221–222).

«Арийский миф в современном мире». Глава 12. Индийское арийство. М.: НЛО, 2015.

432736_original

Примечания

1Подробно см.: (Мезенцева 1994: 18–20, 25–38).

2Но он признавал домашние обряды, доказывая, что их вполне можно совершать самостоятельно, без посредничества жрецов. См.: (Мезенцева 1994: 68).

3Эти идеи Дайянанды были развиты его учениками, считавшими, что ведийские арии владели той сложной техникой, которую современный мир только еще открывает для себя. Некоторые доказывали, что западные ученые еще не дошли до того глубокого понимания физических явлений, которым обладали авторы ведийских текстов. Это создавало у индийцев позитивный настрой в отношении современной науки и техники и облегчало овладение ими. Это также помогало преодолеть убеждение в превосходстве Запада и обрести уверенность в своих собственных силах. См.: (Jones 1976: 162–164; Bhatt 1997: 182–183, 256; Gould 2004: 135–137). Но сегодня некоторые индийские авторы называют это «культурным шовинизмом», препятствующим движению Индии по пути прогресса (Sharma 2000: 167–168).

4Все эти идеи Дайянанда развивал вслед за своим наставником. См.: (Jones 1976: 31–32).

5Однако в этом он не преуспел, и термин «индус» казался многим предпочтительным в особенности тем, что он лучше годился для противопоставления себя мусульманам. См.: (Jones 1976: 251).

6В некоторых регионах отдельные деятели ИНК порой отходили от его теоретических установок, что позволяло им продуктивно взаимодействовать с активистами «Арья Самадж». Об этом см.: (Gould 2004).

7Примечательно, что если в конце XIX в. некоторые американские и западноевропейские мыслители были озабочены «вымиранием белой расы», то индусских деятелей тогда пугала угроза «вымирания индусской расы». См.: (Jones 1976: 288–289).

8Правда, когда уже после смерти Дайянанды развитие европейской санскритологии поставило под сомнение многие его идеи об арийском прошлом, его ученики почувствовали себя неуютно и всеми силами пытались дискредитировать европейских ученых и их индийских последователей. См.: (Jones 1976: 164–165).

9О взаимоотношениях британцев с читпаванами см.: (Cashman 1975: 17–44).

10Книга Тилака вышла в русском переводе, однако, к сожалению, без научных комментариев. См.: (Тилак 2001).

11Ее русское издание тоже вышло без научных комментариев. См.: (Уоррен 2003).

12Но специалисты по ведийской литературе, начиная с Ф. М. Мюллера, убедительно доказывали, что веды возникли не ранее второй половины 2‑го тыс. до н. э. См., напр.: (Thapar 1989–1991: 255).

13Позднее была показана ненадежность опоры на астрономические данные, содержащиеся в Ригведе. См.: (Gonda 1975: 21).

14В то же время он отказывался понимать под дасью врагов ариев и видеть в столкновении с ними воспоминание о покорении ариями Индии. Для него дасью однозначно отождествлялись с легендарными врагами Индры. Похоже, что его привлекал не столько поиск научной истины, сколько возможность дискредитации трактовок, выдвигавшихся европейскими учеными. См.: (Тилак 2001: 159–161).

15Один из специалистов называл Тилака искусным мифотворцем, который оказывался в плену своих собственных мифов. См.: (Cashman 1975: 218–219). См. также: (Thapar 1996: 9).

16Тилак часто использовал термин «арийская раса». Но в его устах он не имел какой‑либо жесткой связи с биологией. Ведь наряду с ним в его книге можно встретиться и с «человеческой расой», и с «ранними человеческими расами», и с «арийскими расами». В то же время он знал о спорах ученых относительно связей между языком и «расовым типом». Сам он обходил их стороной и, похоже, под «расами» понимал «культурные группы». Примечательно, что, по его мнению, Арктика была прародиной всего человечества, а не только «арийской расы». Сторонником полигенизма он, похоже, не был.

17Тилак настаивал на том, что теория Арктической прародины якобы подтверждалась геологическими и археологическими исследованиями. См.: (Тилак 2001: 374). Но и это была явная натяжка. Сегодня же его теория рассматривается как научный курьез. О научной критике «полярной гипотезы» и ее мифологической основе см.: (Бонгард‑Левин, Грантовский 1983: 7–9; Куклина 1985: 162–175, 180–185; Bongard‑Levin 1980; Williams 1991: 140–144; Godwin 1993: 11–13).

18Действительно, ведь веды «возникли много тысяч лет назад и были без изменений передаваемы с тех пор». См.: (Тилак 2001: 71).

19Основываясь на предшествующем опыте общения с ним, умеренный политик Гокхле незадолго до своей смерти упрекал его в безответственности, отмечая, что тот был в состоянии побудить массы к безрассудным поступкам. См.: (Johnson 1973: 189).

20Подробнее о взглядах Тилака на самоуправление для Индии см.: (Brown 1965: 79–95). Сам термин «сварадж» был выдвинут на очередной сессии ИНК в Калькутте в конце 1906 г.

21Об этом см.: (Фаликов 1994: 97).

22Подробно о нем см.: (Мезенцева 1985: 59–85; Noorani 2002).

23Термин «хинду» впервые появился у древних персов, которые относили его к тем, кто жил к востоку от Инда. Затем в том же значении его использовали арабы. А в эпоху Средневековья иранский термин «индус» использовался преимущественно иноземцами для «идолопоклонников», то есть немусульман, и имел негативный смысл. Сами индусы тогда себя так не называли. См.: (Thapar 1989: 222; Kotani 2000: 5–8).

24Сегодня можно говорить об условности этого термина, уходящего корнями к колониальной историографии и переписям. Тем не менее «индусская нация» конструировалась некоторыми индийскими просветителями со второй половины XIX в. Об этом см.: (Ванина 2014: 149–151, 153–154).

25Хотя Мезенцева ставит это под сомнение (Мезенцева 1985: 80–81), скорее можно согласиться с Б. И. Клюевым, отметившим, что, будучи атеистом, Саваркар ощущал себя членом индусской общины. А Голвалкар прямо называл взгляды Саваркара «атеистическим индуизмом». См.: (Клюев 2002: 198, 234).

26По словам Мезенцевой, Саваркар сознательно преувеличивал и мистифицировал единство индусов и гомогенность их культуры. См.: (Мезенцева 1985: 63).

27Христианство и ислам также рассматриваются индусскими фундаменталистами как пришлые «семитские» религии. Иногда лидеры фундаменталистов ставили их в один ряд с коммунизмом как могущественные силы, стремящиеся поглотить индусов. См.: (Jaffrelot 1996: 197).

28Примечательно, что убийцей Махатмы Ганди был Натхурам Годсе, член «Хинду махасабхи» и РСС, один из помощников Саваркара.

29Термин джати изначально связывался с кастой, то есть с эндогамной группой, границы которой задавались религиозными принципами. Поэтому «раса» понималась в Индии иначе, чем это принято в европейской науке.

30В частности, так к этому движению относился Дж. Неру (Goodrick‑Clark 1998: 59).

31В 1930‑х гг. образ Гитлера был популярен у индусских радикалов, и они с готовностью поддерживали контакты с Савитри Деви, которая в свою очередь разделяла основные положения Хиндутвы (Goodrick‑Clark 1998: 44–45, 51–53).

32Подробно о нем см.: (Мезенцева 1985: 111–127).

33Правда, некоторые положения этой книги настолько выдавали ее нацистские истоки, что в РСС ее стремились не афишировать. См.: (Bhatt 1997: 200–201).

34Голвалкар выступал и за незыблемость кастовой системы. См.: (Бельский 1984: 60–63).

35В 2006 г. РСС официально отказалась от книги Голвалкара как не отражающей истинную позицию движения.

36По этой причине Дж. Неру видел в коммунализме «индийскую разновидность фашизма».

37Times of India (Delhi). 1968. December 31, Об этом см.: (Клюев 1978: 121–122).

38Показательно, что сегодня внук Индиры Ганди, Варун Ганди, является членом «Бхаратийя джаната партии», стоящей на позиции «индусского национализма». Следует отметить, что некоторые деятели ИНК отдавали должное «индусскому национализму» еще в годы британского владычества. Подробно об этом см.: (Gould 2004).

39Об истории БДП, которая до 1980 г. имела название «Джан сангх», ее идеологии и тактике см.: (Bhatt 1997: 215–217; Клюев 1999: 460–464; 2002: 219–220).

40Но, как сегодня известно, сама западная индология в эпоху своего становления опиралась на сведения, почерпнутые у брахманов, склонных идеализировать домусульманский период. См.: (Ванина 2007: 494–495).

41См. также показательную дискуссию: (Lamberg‑Karlovsky 2002).

42Об этом см.: (Sharma 1978: 30).

43Об этом см.: (Ratnagar 2007: 368–372).

44Об этом см.: (Thapar 1996: 16–17; 2000c: 602; Witzel, Farmer 2000).

45О деятельности издательства «Голос Индии» см.: (Lele 2000: 22–29; Bergunder 2004: 91).

46По словам Ромилы Тхапар, эта концепция больше связана с идеологическими и политическими соображениями, чем с археологией. См.: (Thapar 1996: 16).

47Между тем такой подход вызывает протест у интеллектуалов‑тамилов. Они не перестают доказывать, что хараппская цивилизация была создана их собственными предками. См., напр.: (Madhivanan 1994).

Об авторе Редактор